Клуб друзей китайского фарфора

– А предателю - смерть!
– завопил Евгений Никифорович, сжимая кулаки и потрясая им над своей головой.

– Как хорошо ты изъясняешься, - подхватил, зачастил кучерявый, - как хорошо ты рассудил, проанализировал и разложил все по полочкам... Я с удовольствием слушаю тебя... мне хорошо здесь, среди вас... все хорошо... вообще все на редкость удачно и мило сложилось...

Знаю, пес, известная часть моего тела проникла - путем, характеристику которого я не собираюсь давать, - в темную глушь твоего организма и, встревоженная одолевающими ее надобностями, крутится и извивается там в поисках выхода. О, пустоголовый, наглый, абсолютно забывшийся человечишко!

Евгений Никифорович настаивал на крутых мерах, а кучерявый заметил, что с Петеньки довольно будет, если они вываляют его в дегте и перьях. Валерия Михайловна сказала, что дегтя нет, зато есть мед, и они дружно решили, что мед подойдет. Пока женщина ходила за медом, ее муж успел задремать, сидя на полу, а мое положение никак не менялось к лучшему. Кучерявый пил, закусывал и не переставал возиться, ерзать, ни секунды он не побыл в покое, он мурлыкал себе под нос и выкрикивал, что давно уже ему не было так хорошо, он поминал теплыми словами свою родню и своих богов и исповедывался кому-то в своей в своей великой любви, в тех больших чувствах, поразительную способность к которым выказывает его душа. А я уже вплотную подошел к роковым событиям, впрочем, слишком распалившись и войдя в раж, чтобы чувствовать свою ответственность за них.

Вошла Валерия Михайловна с банкой меда в руках. Вытащили Петеньку из объятий друзей на середину комнаты, стали густо, тщательно поливать его медом. Петенька спал.

– Хорошо!
– громко закричал кучерявый.
– Чувствую, чувствую я в природе какое-то удивительное волнение! Это хорошо! Мир и должен содрогаться, клокотать, в муках порождая новое!

Я извергался в него, в загадочно-мутную, подлую плоть этого притеснявшего меня существа, в гадость и миазмы этого человека, отобравшего у меня возможность сполна насладиться близостью великолепной женщины. Я с трудом подавил крик. Силы оставили меня. Я преисполнился отвращения ко всему на свете.

Валерия Михайловна разорвала подушку и осыпала перьями распростертого у ее ног Петеньку. Евгений Михайлович, развивая дальше идею наказания, предложил сунуть доносчика в огромную вазу, которая стояла посреди гостиной, и запустить вниз по склону холма, предполагая, что Петенька будет управлять этой вазой как летательным аппаратом. Кучерявый с восторгом вызвался помочь, а Валерия Михайловна, испугавшись, что мои интимности, заблестевшие на свету с обезоруживающей прямотой, когда ее любовник ринулся на помощь ее мужу, наведут последнего на опасные подозрения, поспешила накрыть меня своим телом. Я оценил по достоинству ее торопливый и нужный подвиг, но ее прикосновения не вызвали у меня большого волнения, - я был опустошен и не считал возможным когда-либо еще служить удовольствиям этой женщины.

Теперь следовало вынести вазу с загруженным в нее Петенькой во двор, и с мрачной воинственностью трудившийся Евгений Никифорович вдруг желчно бросил своему помощнику:

– Ты бы оделся, гад... ходишь тут, костями сверкаешь, можно подумать образец телесного совершенства, а ведь на самом деле ты...

– Ты молчи, и я буду молчать, - прервал его кучерявый.
– Я просто оденусь, и все, больше ни слова.

Кое-как он оделся, кое во что, и вышел натуральным пугалом. И они покатили вазу за дверь.

Валерия Михайловна провела рукой по моим волосам: она вознаграждала меня за перенесенные страхи и муки, за терпение, за любовь, которую я пронес сквозь все выпавшие на нашу долю испытания. Ты устал, бедненький мой мальчик, прошептала она. Но я оттолкнул ее, встал и застегнулся на все пуговицы, какие только были у меня в тот момент.

Я мельком подумал о кучерявом: не побоюсь сказать, что этот человек за вечер, на моих глазах и при моем отнюдь не добродетельном участии в его судьбе, прошел огонь, воду и медные трубы... а ничего, жив, здоров, весел... опасный человек!

***

С улицы Евгений Никифорович и кучерявый вернулись в большом оживлении, удовлетворенные тем, как они распорядились судьбой Петеньки, ставшего причудинским Икаром. Я сидел за столом, пил вино, и горький комок стоял у меня в горле, я почти плакал и оплакивал свою жизнь, которая в эти минуты казалась мне незадавшейся.

– Все равно всему теперь конец, так лучше добро наше на поток пустить, на разграбление, разгромить, чтоб никому не досталось!
– крикнул с порога хозяин.
– Я сейчас подниму всех, кто здесь валяется пьяный, живой и спящий, и мы будем громить, а ты, жена, танцуй для нас на столе голая!

– Попробуй только, чудак, - возразила Валерия Михайловна.
– Ты сегодня уже предостаточно наломал дров. Если ты еще хоть одну вещь испортишь, я уйду - и поминай как звали!

– Уйдешь? С этим?
– Ярость бунтующего Евгения Никифоровича обратилась на кучерявого. В нем невероятной силы и выразительности достигло лютование, а кучерявый, казалось, только и ждал, когда на него обрушатся удары: он упал на пол и прикрыл голову руками, смиренно принимая увесистые пинки.

– Перестаньте, перестаньте же!
– воскликнул я, вскакивая и пытаясь застегнуть на груди еще какие-то пуговицы, которых у меня больше не было. Неужели вы не видите, в какой я тоске? Я такой молодой, а вы такие старые и мне в тягость ваши отношения!

Мои слова подействовали на людей отрезвляюще, все расселись вокруг стола и принялись пить вино, разглядывая меня с любопытством.

– Все ли мы сделали для того, чтобы этому молодому человеку было отрадно с нами?
– задумчиво осведомился Евгений Никифорович.

– Нет, не все, далеко не все, - откликнулся я с досадой.
– Я мог бы сказать, что нигде еще не встречал такого понимания и заботы, как здесь, и это было бы правдой, если бы мне при этом не пришлось покривить душой. Вы удивлены? А вспомните, что привело меня в ваш дом. Вникните и сообразите, для чего я сижу сейчас здесь с вами и пью ваше вино, а там в углу лежат мои сломленные друзья. Нет, не праздное любопытство заставили нас прийти сюда. Пальто! Пальто, в количестве двух штук, принадлежащие вашей дочери.

– Но у меня нет дочери, - возразил кучерявый.

Я возвысил голос:

– Пальто! Вон они, в углу. Мы просили вас уладить недоразумение, вы обещали сделать это, и мы надеялись, что вы сдержите слово. Напрасно! Вы оказались не теми, за кого старались выдать себя.

Понуро сидели они под градом моих обвинений. Бледные, нервно двигали они челюстями, пережевывая пустой воздух, и видели, что их старость, уже однажды омраченная уходом дочери, теперь превращается вовсе в ничто под моим юным и неумолимым натиском.

– Но выход из положения есть, - сказал я.

– Какой?

– Уладить это дело сейчас.

Они ухватились за эту идею, повеселели, идея показалась им разумной и веселой. Валерия Михайловна не хотела идти, но ее заставили. Евгению Никифоровичу нестерпимо захотелось повидаться с дочерью. Будем пешком идти, будем до утра идти, а дойдем и дело уладим. Нужно разбудить Никиту с Захаром, чтобы и они пошли, их это дело тоже касается. Мои друзья не хотели вставать, но их заставили. Все пили вино. Много вина взяли с собой, в дорогу. По всему дому в странных позах лежали скрюченные и развороченные люди. Мы их бросили. Возле дома мы увидели еще двоих, которым удалось вырваться из окружения, они полагали, что демонстрация друзей китайского фарфора продолжается. Мы оставили их забавляться собственным заблуждением. Захар не смог отыскать свою куртку, и ему на плечи накинули пальто Веры, то, что досталось мне еще у Суглобова. Второе нес под мышкой кучерявый, и этот человек продолжал занимать мое воображение. Я пристроился у него за спиной, дивясь его наряду: он был одет пугалом. Но это случилось с ним еще в те времена, когда Петеньку выводили на стезю воздухоплавания. Я заговорил. Мои слова клубились пафосом и истекали плохо скрытой насмешкой. Я спросил: