Клуб друзей китайского фарфора

Я видел, что у моих друзей загорелись глаза и что их воинственный пыл поугас. Они сникли. Сбившись в уголке в кучу, они, не решаясь ответить весельем на веселье, царившее в Китайском зале, украдкой обменивались взглядами, недоуменными немыми вопросами: что здесь происходит? не выглядим ли мы бедными родственниками? Я усмехнулся. Нелепо и жалко смотрелись они. А глаза их загорелись потому, что они прежде не видывали никогда подобной роскоши и подобного скопления развеселившихся солидных людей, толстосумов, выделывающих разные уморительные штуки. Упоенные сознанием собственной значимости друзья китайского фарфора неистово толпились в огромном помещении, границы которого невозможно было и различить, потому что все оно было занято, уставлено, утыкано, завалено предметами, которых мои бедные познания с одинаковым смирением относят и к явным излишествам и к сфере подлинного искусства. Разгоряченные люди топтали чудесные домотканые ковры, барахтались, производя оглушительную какофонию звуков, в небрежно сложенных пирамидах хрусталя, взбирались к люстрам и там, на высоте, лучезарные как боги, творили радостную пантомиму. Жизнь кипела, кишела, ликовала. Я не берусь судить о ценности тех или иных изделий, как и об истинном значении для истории клуба того или иного участника вакханалии. Я уверовал в одно: в центре всего этого великолепия сияет, как если бы правит миром, Валерия Михайловна, а все прочие суть ее слуги.

***

Я осушил бокал, потом чашу, затем кубок, вино отличалось превосходными качествами, и мне самому захотелось как-нибудь отличиться, дозы, отмеряемые сосудами, уже казались мелкими, недостойными моего размаха, и возникла потребность осушить самое пространство, нечто безмерное, бесконечное, непостижимое, и, заболев этой идеей, я пустился в странствия по лабиринту, который представлял собой Китайский зал. Битое стекло хрустело под ногами, а мягкие ковры скрадывали шаги. Добродушного вида толстяк, украсивший свою основательную фигуру всевозможными знаками отличия, орденами и драгоценностями, фамильярно и предприимчиво подмигивал мне с грязного подноса. Тут же был надменный человек с монгольским строением лица, воображавший, что именно на нем лежит бремя ответственности за непосредственную связь клуба с китайским искусством. В траншее, по одну сторону которой стояла, грозно набычившись, мебель, а по другую как-то смутно грезились, вставали миражами развалы диковинных постельных принадлежностей, разные кружева и перины, подушечки и пижамы, в этой глубокой и сумрачной траншее, вооружившись деревянным мечом, шел в бой за отечество, за человечество, за цивилизацию и культуру начальник пожарной охраны. Его противником, человеком, резвившимся по другую сторону баррикад, был сильно захмелевший футбольный тренер, который не понимал или отказывался понимать, что участвует в военных действиях и подвергается атакам сокрушительной мощи. На перевернутом и превращенном в барабан книжном шкафу лихо отплясывали две девушки сомнительного вида. Вымазавший лицо в чернилах писатель решил, что в стране, откуда он прибыл, резко ухудшилось экономическое и политическое положение, и скороговоркой диктовал какие-то важные, достойные его пера тезисы секретарше, которая спала, поместив головку на его коленях. Помрачневший философ трагически творил фигуру умолчания, стоя в очаровательном, искусной работы тазике для ног. У писателя и философа не было противников, их никто не атаковал. Секретарша, не без труда продрав глаза, полила водой из кувшина волосы своего шефа, приняв их за цветы. У Евгения Никифоровича во рту торчала большая обглоданная кость. Я выпил с человеком, лежавшим у ног своей жены. Он испускал сладострастные вздохи. В тени пиршества, где покоились и стонали, тщетно взывая о помощи, брошенные люди, шевельнулась завернутая в саван фигура, и вкрадчивый голос предложил мне купить зажигалку. Не желаю ли я приобрести магнитофон? Плед? Машину хорошей марки? Бутылку прекрасного вина? Где-то далеко, там, где свет и тень сливались, отворилась дверь и вошел бесстыже голый любовник Валерии Михайловны. Я понял: мне жизни не хватит, чтобы обойти весь Китайский зал.

***

Гобелены, майолика, рог изобилия. Восток и Запад. В Китайском зале действуют законы преклонения перед восточным искусством. Но при случае приобретаются и западные вещи. При желании всему можно приписать китайское происхождение. Ловкий исследователь подведет под это соответствующую базу. Торговец подсчитает барыши. Сердце коллекционера забьется в трепетном умилении. Русский человек широк. Я решил продать какую-то завалявшуюся в кармане моего пиджака штучку, ссылаясь на ее загадочное, но бесспорное отношение к плодам восточных ремесел. Я рассматриваю ее и так и этак, поворачиваю к свету и прячу в тень, и не могу сообразить, что она собой представляет и в чем ее назначение. Порочно голый любовник лежит в сухой и даже пыльной ванне и думает, что теплая ласковая вода поднимает его к самому потолку, с невероятным прилежанием доказывая, что он, кучерявый, легче ее. Он наотрез отказывается купить у меня таинственный предмет, хотя я предлагаю по дешевке. Итак, ваше последнее слово, говорю я решительно и отчасти угрожающе. Он отрицательно качает головой и машет рукой, чтобы я не мешал ему принимать ванну, нежиться. Я открываю кран с горячей водой - пар клубится над бешено струящимся кипятком, и кучерявый, погружаясь в него, как демон в адские испарения, с блаженством закрывает глаза. Я издали делаю сияющей в поднебесье хозяйке дома знак, что, мол, помню наш уговор и отнюдь не сужаю его всего лишь до необходимости утрясти маленькое, давнишнее, заплесневелое дело, покончить с некой историй, в которой речь идет о пальто.

***

И все-то я, дорогой мой Савва, гадал, все-то размышлял на досуге, кого вы мне напоминаете, чему бы уподобить вашу допотопность и какой, собственно, отклик получают в моей душе ваши взыскующие слова. И открылись глаза, и обнажилась в сердце рана, и я понял: вы - моя совесть.

Я повернулся посмотреть, какое впечатление произвели на него мои выводы, а его уже и след простыл, только дух в комнате стоял какой-то особый, ни с чем не сравнимый...

***

"Замечательным следствием нашего неприятия расовых предрассудков и нашей веротерпимости, гарантирующей свободу любой совести, - записано (твердой рукой Евгения Никифоровича) в истории клуба друзей китайского фарфора, - является то, что под одним крылом общей идеи, общего увлечения и общей любви, собралась самая разношерстная и разноплеменная публика, тут и хрестоматийный русский бородач, и курчавый южанин с чрезвычайно запутанной родословной, и лысый обитатель балтийских дюн; тут и просто всемирная, космополитическая сволочь, примазавшаяся к нашему движению под предлогом его расширения и неограниченного роста; в одном углу нахрапистый и самодовольный хохол вступает в торговые отношения с коверкающим слова киргизом, в другом наш брат славянин, схватив охапку якутскую девушку, безвозмездно дарует ее народу, одряхлевшему и неведомо в каком далеке обитающему, свои чудесные, надежные гены, а в третьем - обнаглевший жидок, неизвестно как сюда проникший, хлещет мое вино и жрет мою закуску..."

***

Накачиваюсь вином. Не просто набираюсь сил, мощи, удали, не только торс мой раздувается непомерно, а бицепсы наливаются свинцом, нет, в духовном смысле тоже возрастаю я, мужаю, идеи мои крепнут среди всеобщего хаоса. Они приобретают острую направленность. Среди вавилонской толчеи Китайского зала мой взгляд неизменно отыскивает великолепную Валерию Михайловну и каждый раз все выше и выше возносит ее к ослепительным вершинам бытия. Я не видел, чтобы ее муж мог быть помехой моим амбициям, ибо он, скача резвящимся младенцем, игривым козликом, оставался все же взрослым здравомыслящим человеком, упитанным мужчиной, дородные формы которого как бы сами по себе предопределяли в нем умеренность воззрений и невозможность трагической позы ревнивца, сколько бы ни располагали к ней обстоятельства. Кучерявого я считал выбывшим из игры. Видел бы меня сейчас начальник отдела Худой! Кто действительно выбыл из игры, так это мой штаб, мои соратники - они лежали в углу гостиной на подстилке, как псы, и безмятежно спали, обхватив друг друга руками, сцепившись в клубок. Я решил до последнего поддерживать все начинания Евгения Никифоровича, а из него бил настоящий фонтан остроумных выдумок. Я первый подхватил и кинулся воплощать в жизнь его идею стихийной демонстрации, целью которой было подтвердить и поднять на новый уровень авторитет клуба друзей китайского фарфора в Причудинках. Я выступил вперед и звонко выкрикнул:

– Я готов!

Евгений Никифорович серьезно посмотрел мне в глаза, сделал выразительный жест, привлекающий ко мне всеобщее внимание, чтобы с меня брали пример, и приказал:

– Действуйте!

Я бросился собирать рассеянных по дому людей, объясняя им, что время требует от нас решительных действий, открывающих миру красоту и важность нашего увлечения китайским искусством, а Евгений Никифорович вступил в жаркий спор с женой, отказавшейся участвовать в нашей, как она выразилась, авантюре. Мне удалось собрать человек десять, остальные уже не могли служить материалом для осуществления трудного и опасного дела, задуманного нами. Мы вооружили участников мелкими вазами и кубками, чтобы они демонстрировали Причудинкам не только силу своих голосовых связок, но и реальные достижения клуба, и когда все было готово к выступлению, Евгений Никифорович, раздраженный строптивостью жены, а может быть, и тем, что кучерявого не удалось поднять даже пинками, занял место во главе отряда, перечеркивая тем самым зародившиеся у меня было командирские претензии. Но я не роптал и не обижался. Мы с криками и песнями шагнули в темную причудинскую ночь, и под нашими ногами разверзлась бездна ее тупого обывательского сна. Я шел за могучей спиной Евгения Никифоровича, топтал снег, сугробы и кричал так, что вопль сладкой болью отзывался в желудке, вызывая приятные ассоциации: да здравствует китайская керамика! собирайте фарфор! будущее за нами! Мы хотели спуститься с холма, но в нашем состоянии это было бы все равно что преодолевать отвесные скалы, и тогда мы ограничились домишками, что лепились на его вершине, мы приближались к ним и громко скандировали под окнами, призывая спящих встать, присоединиться к нам и разделить с нами тяготы и очарование этой бурной ночи. В иных окнах вспыхивал свет, чьи-то лица мелькали за стеклами, нас осыпали бранью, но никто не вышел. Евгений Никифорович, огромный и неуклюжий, как слон, неистовствовал, вступал в перебранку с разбуженными жильцами домов, грозился бить стекла, выламывать двери и не щадить женщин, стариков и детей. Мне казалось, что рядом с ним в я полной безопасности. Ослабевшие в нашем отряде не могли кричать и трубить так же громко и исступленно, как делал я вслед за нашим полководцем, и они оглашали окрестности писком, хихиканьем, каким-то сумасшедшим бормотанием и даже младенческим лепетом. Так продолжалось с полчаса, если не больше, и все шло хорошо, мы были довольны и потирали руки. Демонстранты, кричал Евгений Никифорович, выше голову! А мы и без того держались наилучшим образом. Как вдруг лавиной налетели легавые, и ослабевшие сразу стали их жертвами. Копошащаяся куча тел образовалась на снегу, странно, фантастически вырисовываясь в слабом струении света из ближайшего окна, и я, оказавшись чуть в стороне, мог видеть злобу блюстителей порядка и героическое сопротивление наших ребят. Я держался руками за голову, поскольку в суматохе получил весьма болезненный удар, вероятно, вазой или кубком, которые внезапно полетели в темноте свистящими снарядами во все стороны и со всех сторон. Впрочем, это был первый и последний урон, понесенный мной в борьбе за чистоту и величие китайской идеи. Я был доволен, возбужден, я переживал необычайный душевный подъем. Сломя голову помчался я сообщить Валерии Михайловне, что наше движение, несмотря на героическое сопротивление, разгромлено. Я помышлял об эвакуации. В крайнем случае можно выкинуть белый флаг.

***

Мне рисовалось, что дом уже на осадном положении. В гостиной я нашел Валерию Михайловну и предложил ей выбирать: безоговорочная капитуляция или бегство со мной. Выяснилось, что мудрая женщины и не ожидала от нашей вылазки ничего, кроме позорного провала, и теперь отнюдь не намерена бить по этому поводу тревогу. Бегство, сопряженное с неизбежными в ночную пору трудностями, она отвергла не раздумывая, и ее неторопливо и таинственно для меня текущие мысли выбрали капитуляцию, но очень скоро я убедился, что смысл в это понятие она вкладывает совсем не тот, какой вкладывал я. Белый флаг был, в ее глазах, чистым символом, который в нашем случае подразумевал нечто более высокое и приятное, чем процедура, обязывающая нас сложить оружие и выйти к врагу с поднятыми руками. Она и не собиралась складывать оружие. Она капитулировала предо мной, перед моей свежестью и обаянием. Но и тут великолепная Валерия Михайловна сумела поразить меня, ибо, не подарив мне возможности улыбнуться победоносной улыбкой и с торжеством заключить ее в объятия, сама вдруг пошла на меня плотоядно ухмыляющейся львицей, опрокинула на диван и, собственно говоря, подвергла насилию. Поскольку мои ноги оказались под столом как в капкане, а туловище сдавила ногами и всей своей тяжестью взволнованная женщина, я весь был словно в тисках.

Я стонал. Это следовало принять за сигналы бедствия, но Валерия Михайловна принимала за амурные вздохи. И все же я был счастлив. Я страдал от боли и неестественности тех телесных комбинаций, в которые мне приходилось складываться и раскладываться, и в то же время горячие волны любви, признательности, вожделения и еще Бог знает чего обжигали меня, корчили меня, как грешника в геенне огненной, и как младенца купали в необъятном море ласки. Я с восхищением смотрел на лицо женщины, морщившееся надо мной в невообразимые гримасы.

Неожиданно втащился в гостиную растерзанный, кровоточащий Евгений Никифорович, а за ним - очень нетвердой походкой, бессмысленно улыбающийся кучерявый, на котором одежды ничуть не прибавилось с тех пор, как я оставил его в ванной.

– Акция сорвана, - отрывисто сообщил Евгений Никифорович, - мы подверглись вероломному нападению. Черт возьми, нас разбили наголову!

Валерия Михайловна, которую неожиданность появления мужа ввела в некоторое смущение, набросила на меня одеяло, соскочила с дивана и побежала к благоверному, заливаясь идиотским смехом.

– Милый, это была засада, - запищала она, - западня, вас предали!

– Точно, предали, - важно подтвердил кучерявый, занимая ее место на диване.

– Кто?
– вскрикнул Евгений Никифорович.

Взгляд женщины с тревогой и любопытством остановился на кучерявом, который, не чувствуя под собой моего присутствия, с глупым и счастливым выражением на лице хватал со стола объедки и отправлял в рот.

– Откуда я знаю, - пробормотала она.

Евгений Никифорович задумчиво, с напряжением, которым пытался подавить разбиравшую его хмельную слабость, прошелся по комнате, взял со стола бутылку и жадно приложился к ней. Его взгляд упал на моих соратников, и, пнув Петеньку ногой, он воскликнул:

– Вот кто нас предал!

– Точно, - подтвердил кучерявый.
– Он же осведомитель.

Валерия Михайловна тоже опорожнила бокал.

Я не понимал, для чего она бросила меня в дурацком положении и каково кучерявому сидеть было верхом на мне, на том самом месте, которое я, не в пример ему, постыдился бы при посторонних не прикрыть хотя бы фиговым листочком, но я вынужден был отметить, что его неуемная возня придавала совершенно особую, горячую остроту моим ощущениям, так и не улегшимся после внезапного отступления Валерии Михайловны.