Клуб друзей китайского фарфора

– Где там? где? Нет, все здесь, перед твоим носом, и ты не можешь не видеть, что твоя дочь подло насмехается над нами и принимает нас за дураков! Я твой пупсик? Нет, я всего лишь твой несчастный супруг, имевший несчастье соучаствовать с тобой в порождении этого чудовища! Ты разродилась змеей, моя дорогая, а я тебе в этом помогал, так что этот мерзкий старшина, вздумавший нам угрожать, имеет некоторые основания задержать нас и проверить, а то и отдать под суд!

– Замолчите, замолчите!
– взмолилась Вера, сжимая руками виски.
– Вы сошли с ума, вы потеряли совесть, всякий стыд, вы меня мучаете!

– Доченька, это же я, твоя мама...

– Вы хотите, чтобы я вернулась домой? В дом, где вы бессмысленно прожигаете жизнь, развратничаете, ломаете комедию?

– Там чудесно, там сказка, - пробормотал в полусне кучерявый.

– Вы хотите, чтобы я жила, как живете вы? Вела ту же глупую, ничтожную, безобразную жизнь?

– Она клевещет! Я умываю руки!

– Вера, - вставил я, - не доводи дело до крайности. Я, например, не требую от тебя невозможного, я предлагаю всего лишь, чтобы взяла пальто, которые по неосторожности, по недомыслию...

– Ну да, ну конечно, - перебила, оживившись, Валерия Михайловна, ведь это нужно сделать, Вера, поступить так, как велит совесть, - это и много, и мало, - а разве совесть не велит тебе взять пальто у этого молодого человека?

– Пальто?
– как будто вдруг фыркнула Вера.
– Вот эти пальто, которые вы извозили в грязи, в блевотине?

– Я куплю тебе новое, Верочка.

– Как дойдет до покупки, я готов войти с вами в долю, - доверительно шепнул я, и Валерия Михайловна понимающе кивнула.

– Она еще ломается!
– крикнул Евгений Никифорович в необычайном и глупом раздражении.

Вера крикнула:

– Если бы речь шла только о пальто!

– Но ты возьмешь их?
– спросил я.

– Бог с ними! Бросьте их куда-нибудь! Оставьте меня в покое!

– Она берет, - с восхищением пробормотала Валерия Михайловна, слышишь, отец, она берет!

Евгений Никифорович отвернулся к стене и делал вид, будто происходящее перестало занимать его.

– Евгений Никифорович, - строго я его одернул.

– В чем дело? Что вам от меня нужно?

– Посмотри, твоя дочь переменилась, смягчилась, она уже не так сурова с нами...

– Если бы это было правдой...

– Это не совсем правда, папа. Не верь им. Просто я не хочу с вами спорить. Я устала. Я хочу спать. Ехали бы вы домой. Утро вечера мудренее.

– Выпей вина, Вера, - предложил я.

И она злобно на меня взглянула.

– А почему бы тебе не выйти замуж за этого молодого человека? осведомилась сияющая и простодушная мать.
– Скажи, отец, ведь это был бы хороший выход?

– Ну, в каком-то смысле...

– За него?
– крикнула Вера, с презрением простирая руку в мою сторону.

– А почему нет? Красивый, умный, благородный молодой человек, наверняка из приличной семьи...

– Мама, ты бредишь...

Я тихонько побрел к выходу.

– Вы куда?
– удивился Евгений Никифорович.
– Сейчас будет же самое интересное.

– Извините, по нужде... я мигом обернусь...

– Нужду справляйте здесь, - стал учить неусыпный кучерявый, шевелясь в руинах картины, - чтоб мы вас не упускали из виду, а то улизнете...

Я улизнул. Шагнул за дверь и потерялся, исчез для них, перестал существовать. Я свою проблему благополучно решил, а они свои дела пусть улаживают сами. Пусть бесчинствуют, пусть рыдают, пусть справляют нужду на виду друг у друга, пусть обнимаются в знак согласия и примирения, - я им больше не судья, не советчик, не свидетель. Я устал. И не знаю, что будет завтра. Впрочем, надеюсь, удача будет сопутствовать мне.

Говорят, я родился в рубашке, под счастливой звездой. Я шел под зимними звездами, по хрустящему снежку, по пустынным улицам возвращался домой, и хотя я много выпил и лишь усилием воли, огромным напряжением чувств удержался, чтобы не свалиться на диван рядом с Никитой или не пообещать Вере, что непременно женюсь на ней, теперь, на улице, ко мне сразу пришло благодатное протрезвление, и моя голова чудесным образом прояснилась. Я с удивлением обнаружил, что события этой ночи скрываются от меня за какую-то непроницаемую пелену и я с каждой минутой все основательнее забываю о них. Это было странно, но это было и приятно. Улица казалась бездонной пропастью, но я чувствовал в себе силы выбраться из нее. Мне встретился пьяный, и я не без оснований взглянул свысока на его нелепую, шатающуюся фигурку.

– Там можно пройти?
– спросил он, опасливо показывая рукой в ту сторону, откуда я шел.

– Нет, - ответил я, - там ты не пройдешь. Там наваждение.