Книга об одиночестве

В утренних новостях блондинка в синем пиджаке быстро по-журналистски чеканила бегущую строку за камерой, поначалу не понимая смысла сообщения, но вот через пару слов тон ее становился тише, она спешила максимально естественно добавить нотку скорби в свой необремененный голос и в конце на ее глаза даже чуть не наворачивались быстро вызванные искусственные слезы: «Сегодня ночью писатель, автор романов-бестселлеров, покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры. Ему было всего 28 лет».

Вальсируя по своей новой просторной кухне от плиты к столу, от стола к холодильнику, наливая одной рукой в чашку кофе из дымящейся турки и держа в свободной руке новенький смартфон – подарок от нового мужа, листая новостную ленту какого-нибудь интернет-портала с далекой немытой родины, Ритка вдруг на миг замирала, глаза ее становились похожи на теннисные мячики и по форме, и по цвету, турка с грохотом падала на пол, и кофе лился из нее, медленно растекаясь по сверкающей напольной плитке, слезы предательски начинали течь по щекам Ритки черными ручьями, стекая на ее длинную шею и пачкая наглаженный воротник белой блузки. «Сынок! Сынок!» – бежала Ритка к еще дремавшему Сашке и прижимала его к себе. «Мама!» – пугался разбуженный Сашка. А Ритка рыдала на его плече, проклиная себя.

Сейчас мне смешно. Я мнил себя одним из героев романов русских классиков: склонным к саморазрушению, страданиям, самоубийству. Я чувствовал себя глубоко несчастным и покинутым. Сейчас понимаю, что был обычным ничтожеством. Я не способен был на самоубийство, максимум на эвтаназию, о которой наверняка в последнюю минуту бы пожалел, но было бы уже поздно. И ни Клайва, ни Вернона у меня под рукой не было 1 .

«Кишка тонка», смеялись надо мной в школе, когда я пытался дать сдачи обидчику, замахиваясь на него. Однако, как выяснялось в тот же миг, ударов от меня ждать не приходилось. Это было неестественным. Прикоснуться кулаком к чужой щеке, к холодной проблемной подростковой коже, да еще с размаху? Нет, лучше уж пусть болтают. И бьют.

1

Клайв и Вернон – герои романа «Амстердам» Иэна Макьюэна.

Самоубийство отпадало. Отдушиной стал только «талант», который, по мнению некоторых преподавателей вуза, не пропьешь. Книг своей бывшей я посвящать не хотел, поэтому иногда придумывал лишь похабные стишки. Я писал их на обрывках квитанций, счетов и форзаце позапрошлогоднего ежедневника, который не был заполнен и наполовину. Почему-то я не хотел выделять Ритке полноценные чистые страницы и умещал всю свою ненависть к ней на бумаге, не предназначавшейся для высокого слога. Я сжег все эти обрывки два года назад, предварительно перечитав и усмехаясь – не сомнительному таланту, а ушедшей злости.

Сразу после развода, я выбросил из дома все, что она не смогла увезти с собой: огромный шкаф (он пережил пять неслучайных падений, прежде чем окончательно развалился, и я смог по частям отнести его на помойку, из него так и не выветрился приторный запах ее духов, которые я дарил ей на каждый Новый Год), ее любимую лампу на вычурной ножке, привезенную из родительского дома после нашей очередной ссоры, ее горшки и кувшины – громоздкие бурые чудища, слепленные ей на долгих уроках со старой полубезумной училкой. И зачем только Ритка их лепила? Она говорила, что ей так хочется творить что-то руками, видеть результат своего труда, буквально из ничего создавать шедевры – до шедевров ей было, конечно, еще далеко.

Я вымыл полы три раза после их отъезда: порошком, содой и хлоркой. Передвинул всю мебель: стол оказался у самой двери, а из кресла теперь было видно, как одинокая соседка из дома напротив щеголяет голой по квартире. Конечно, видно было только вечерами и в бинокль.

Еще две недели после того, как остался один, я находил повсюду ее резинки для волос и заколки: по углам комнат и в ящиках, под кроватью и даже (!) в цветочных горшках. Цветы я почему-то не выбросил. Мне было лень, притом они убого и смешно смотрелись в моей пустой квартире. «Все равно сдохнут, потому что поливать забываю», – подумал я тогда. Один цветок выжил и смотрит на меня прямо сейчас. Еще два месяца мне понадобилось, чтобы научиться не обнимать ночами пустоту с другого края кровати. Вскоре я научился спокойно отвечать на телефонные звонки и не выдавать голосом своей ненависти, когда отвечал: «Я не знаю. Мы развелись». И почти научился не бросать с грохотом телефонную трубку.

Я переоделся в любимую дырявую футболку с Капитаном Америка, засовывал грязные носки под диван и мог выпить подряд три бутылки пива. Мне даже было хорошо. Я писал ночью и днем, не выслушивая претензий Ритки и плача Сашки. Мне не было стыдно. Иногда я представлял, как они думают обо мне по дороге домой из какого-нибудь музея восковых фигур. Думают каждый про себя: Сашка вспоминает, как я кружил его по комнате, но он уже слишком умный и знает, что маме не нужно задавать лишних вопросов, а поэтому молчит; Ритка же думает о том, один я или уже кого-то нашел, или по крайней мере жалеет меня и гонит от себя мысли, что может быть сделала ошибку, еще сильнее стискивая пухленькую ручонку Сашки. А Сашка тихо терпит несильную боль, опять же потому что все понимает.

Целыми днями я сидел дома. Друзей у меня не было, к счастью, а значит, не было нужды испытывать чьи-то неловкие сострадание и жалость. Я бы не вынес. Все эти неумелые слова сочувствия, дружеские похлопывания по спине, которые лишний раз растрясывают застывшие на дне души чувства… Нет, хорошо, что у меня не было друзей и слов «держись», «я тебя понимаю, у меня самого было так же».

Моя мать была далеко. Я не звонил ей месяцами, и она мне тоже. В редких приступах родственных чувств кто-то из нас дозванивался до другого, но непродолжительный разговор ни о чем отбивал охоту на общение. Мы не поздравляли друг друга с днями рождения. После того, как вырвался из родного городишка, я приезжал к ней всего два раза, да и то по делам: один раз из-за наследства бабушки, второй – из-за того, что забыл у нее свою страховку. Про развод она не знала. Наверняка ей было бы все равно. Да что там, она не приехала даже, когда родился Сашка. Конечно, я ее сам не позвал. Я всю жизнь винил ее в том, что несчастлив. В том, что у меня перед глазами не было живого примера настоящего мужчины, отца. Винил в своем непутевом детстве с отсутствующими завтраками, ночными гулянками, мужиками, имен которых я не знал. Когда я был дошкольником, мать уже оставляла меня одного на ночь. Поэтому иногда за мной приглядывала бабушка, но это мало помогало. Однажды бабушка забрала меня из детсада к себе с твердым намерением не отдавать, но через три дня мать пришла за мной. Ругалась, колотила в дверь кулаками и грозилась вызвать полицию. Бабушка поносила мать, называла ее шлюхой и пошатушкой. В итоге мать все же вызвала полицию, большой усатый полицейский взял меня на руки, и благополучно отнес в дом матери. Кажется, бабушка не плакала и смирилась с моей обреченной судьбой. Но продолжала приходить ко мне в детский сад и разговаривать со мной через толстые прутья забора. Она всегда приносила в прозрачном мешочке пирожки и конфеты и гладила меня по голове своими большими теплыми руками. А когда мне исполнилось шесть, ее не стало.

А Ритку я любил. Полюбил в первую минуту встречи. Мы познакомились в театре, во время антракта. Пытаясь скоротать время, пока остальные театралы стояли в очереди в буфет, я пристально рассматривал мини-галерею фотографий актеров труппы, тщетно пытаясь отыскать в их лицах признаки истинных артистов – может я просто был плохим сыщиком и их лица на самом деле не при чем. Вдруг за спиной я услышал громкое цоканье каблуков. Каблуки остановились в паре сантиметров от моей спины – на меня подуло сильным цветочным ароматом. Так продолжалось пару минут, и я ощущал неловкость. Обернуться было неудобно, поэтому я сделал два маленьких шага вправо, пропуская незнакомку вперед. Наконец Ритка вынырнула из-за моей спины и встала рядом так близко, что задевала меня своей шуршащей юбкой. Юбка была непомерно пышной, грязно-красного цвета, как брусничное варенье. Черная блузка обтягивала грудь девушки, а волосы были собраны в высокий пучок. Создавалось впечатление, что Ритка шла на дискотеку, но ошиблась дверью.

– Вот это глаза… – вдруг протянула она, томно глядя на фотографию красавчика-блондина, фамилию которого я забыл.

Я не понимал, говорит она со мной, сама с собой или с подругой, притаившейся за моей спиной. Обернувшись, но никого не обнаружив, я снова посмотрел на нее. Ее язык облизывал верхнюю губу, и она казалось забыла обо всем.

– Да-а-а… – запоздало протянул я зачем-то, наверное, чтобы заполнить повисшую паузу.

Она вдруг повернула голову в мою сторону, в упор посмотрела на меня и вдруг слишком громко расхохоталась. Даже слегка наигранно, наверное, чтобы все посетители театра ее услышали. Несколько человек, шушукающихся на лестнице, действительно обернулось. Кто-то из них наверняка посмотрел на нас с раздражением, которое наверняка сказалось на всем оставшемся вечере – оставило легкое разочарование от публики, да и всего спектакля в целом.

Я с ужасом понял, что Ритка разговаривала сама с собой, даже не заметив моего присутствия или забыв о том, что театр не для нее одной. Мой же вздох, да еще и в восхищенном тоне, был просто не к месту. Ритка потом говорила, что я покраснел, как рак, и это смешило ее еще больше. Она действительно не могла остановиться и смеялась как в цирке, переходя то ли на хрип, то ли на визг, то ли на что-то между. Но при этом не забывала прикрывать рот ладонями с красным маникюром, наверное, специально нанесенным в тон юбки. Мне стало жутко неловко, и я отошел от нее, делая вид, что не знаю эту особу, да я ведь и вправду ее не знал. В общем, я пытался заинтересованно рассматривать лица актеров труппы.