Книга тайных желаний

В довершение всего отец запретил устраивать свадьбу под своей крышей. По обычаю, хупа проводится в доме невесты, но отец боялся досадить Антипе, не сомневаясь, что тетрарха этот брак оскорбит. К тому же отцу не хотелось пускать к себе деревенских. Видимо, он нанес Иисусу и всей его семье страшное оскорбление, отказавшись принять их. И кто знает, какие слухи, уличающие меня в блуде, воровстве и нарушении заповедей, успели дойти до них?

Я осмотрелась: три маленьких глинобитных домишки, сложенные на скорую руку; пять или шесть комнат, выходящих во двор; лестница, по которой можно попасть на крытые тростником и промазанные глиной крыши. Сможем ли мы с Йолтой сидеть там, делясь секретами?

Я скользнула взглядом по двору: заставленная горшками и прочей посудой печь, дрова, куча навоза, ступка с пестиком и ткацкий станок. А еще огород на самом солнцепеке и сарайчик, в котором обитали четыре курицы, две овцы и коза. Да одинокое оливковое дерево. Я вбирала все это в себя. Здесь я буду жить. Меня словно окатило ледяной водой, но я старалась не поддаваться унынию.

Родня моего мужа сгрудилась в тени единственного дерева. Интересно, где же сестра Иисуса, та прядильщица? На матери были туника из некрашеной ткани и бледно-желтая шаль, из-под которой выбивались пряди темных волос. Я решила, что она должна быть ровесницей моей матери, но годы обошлись с ней куда жестче. Лицо Марии, так похожее на лицо сына, выглядело совершенно измученным: на нем оставили следы постоянные заботы по дому и тревоги за детей. Плечи у нее чуть заметно горбились, уголки рта опустились, но сейчас, в лучах света, просачивающихся сквозь листву, с ожерельем из солнечных зайчиков на шее, она показалась мне красавицей. Я вспомнила признание Иисуса, сделанное в пещере: «В Назарете судачат, что я сын Марии, но не Иосифа. Одни говорят, я родился от блуда матери. Другие называют Иосифа моим отцом, однако считают меня незаконнорожденным, потому что я был зачат до брака».

— Добро пожаловать, Ана, — сказала Мария и приблизилась ко мне, чтобы заключить в объятия. — Моя дочь Саломея вышла замуж всего несколько недель назад и теперь живет в Бесаре. Я лишилась одной дочери, зато обрела другую. — Я уловила печаль в ее улыбке, и мне вдруг пришло на ум, что лишилась она не только дочери: смерть мужа оставила ее вдовой всего полгода назад.

Двое молодых мужчин оказались братьями Иисуса: Иакову исполнилось уже девятнадцать, а Симону — семнадцать. Оба они были смуглые, с густыми волосами, как Иисус, и с такими же короткими бородами, напоминали его даже осанкой, манерой стоять, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, однако их глазам не хватало страсти и глубины, что таились во взгляде Иисуса. Беременная заноза с колючим языком оказалась Юдифью, женой Иакова. Позже выяснилось, что мы с ней ровесницы: ей тоже было пятнадцать. И все они пялились на меня с немым удивлением:

— Можно подумать, к вам во двор забрела двухголовая овца, — дала волю языку Йолта.

Я поморщилась:

— Познакомьтесь с моей тетей Йолтой.

Иисус усмехнулся.

— А она дерзкая, — бросил Иаков старшему брату, словно не замечая Йолты.

— Именно поэтому она так дорога мне, — огрызнулась я.

Позже обнаружилось, что Иисус был в равной мере и миротворцем, и провокатором, однако никогда нельзя было угадать наверняка, какую роль он изберет в тот или иной момент. На этот раз он выступил в качестве миротворца:

— Мир вам обеим. Теперь вы наша семья.

— Верно, — подхватила Мария.

Остальные промолчали. Тетя, прямодушная по своему обыкновению, разворошила осиное гнездо.

Когда с разгрузкой наших вещей было покончено, я попрощалась с Лави.

— Я буду скучать по тебе, друг, — сказал я ему.

— Благополучия вам. — Глаза у него увлажнились, и я тоже едва не расплакалась.

Я прислушивалась к грохоту пустой повозки, провожая Лави взглядом, пока он не вывел лошадь за ворота.

Когда я обернулась, все уже разошлась, кроме Йолты и Иисуса. Он взял меня за руку, и прежний мир восстановился.

Мы должны были пожениться в тот же день после захода солнца, но без церемоний. Никакого шествия. Никаких девственниц, поднимающих масляные лампы и призывающих жениха. Ни пения, ни пира. По закону под браком понималось лишь соитие, не более и не менее. Мы станем мужем и женой в объятиях друг друга без посторонних взоров.

Входить в хупу до назначенного часа мне было нельзя, поэтому вторую половину дня я провела в кладовой, где Йолта уже расстелила свою подстилку. Мария предложила ей половину своей комнаты, но Йолта отказалась, сказав, что ей больше по душе соседство с горшками, провизией, мотками шерсти и инструментами.

— Неужто они решили, что у нас тут царские хоромы?! — передразнила я свою будущую невестку.

— А она дерзкая! — подхватила Йолта голосом Иакова.

Мы со смехом повалились друг другу в объятия.

— Тс-с, нас услышат, — приложила я палец к губам.

— Мне следует быть тише воды ниже травы?

— Никогда, — ответила я.

Я обошла небольшое помещение, потрогала инструменты, провела большим пальцем по заляпанному чану для окрашивания шерсти.

— Ты боишься первой ночи? — спросила Йолта.

Наверное, так и было — какая же девушка не волнуется перед первой ночью, — но я отрицательно помотала головой:

— Я жду ее с радостью при условии, что не понесу.

— Тогда насладись ею, потому что тебе не о чем беспокоиться.

У повитухи в Сепфорисе Йолта раздобыла для меня масло черного тмина — гадкую жидкость, куда более действенную, чем все снадобья моей матери. Я глотала его целую неделю. Мы договорились, что Йолта спрячет сосуд с маслом среди своих вещей. Большинству мужчин ничего не известно о способах, к которым прибегают женщины, чтобы избежать беременности. Мужья не особенно задумываются о муках и возможной смерти при деторождении, у них на уме лишь заповедь плодиться и размножаться. Вероятно, когда Господь давал ее, его заботили лишь мужчины, и все они до единого соблюдают этот наказ с редким усердием, чего не скажешь о других предписаниях. Иисус, видимо, отличался от остальных мужчин, но я все же решила пока не сообщать ему о масле.

Когда пришло время, я надела темно-синюю тунику, о которой тетя говорила, что ее цвет гуще синевы вод Нила. Тетка разгладила ткань ладонями и надела мне на лоб серебряную диадему. Я накрыла голову белой льняной накидкой.

На закате я вошла в хупу, где меня уже ждал Иисус. Нос уловил запахи глины и корицы. Луч заходящего солнца, который проникал внутрь из высокого окна, пронзал тяжелый густой воздух.

— Вот наша обитель. — Иисус отступил назад, взмахивая рукой. На нем был плащ с голубыми кисточками-цицийот. Волосы еще не высохли после мытья.

Комнату убрали с особой тщательностью, но кто — сам Иисус или женщины, — я не знала. Земляной пол устилали мои красные ковры; два тюфяка, один из которых только что набили свежей соломой, лежали бок о бок, посыпанные молотой корицей. Мои вещи — зеркало, гребень и одежду, сложенную аккуратной стопкой, — поместили на скамье, на краю которой стоял кедровый сундук. Чаша для заклинаний нашла себе место на маленьком дубовом столике под окном — смотри не хочу. Оттого, что она открыта любому глазу, у меня возникло иррациональное желание спрятать ее куда подальше, но я усилием воли сдержала порыв.

— Если ты рассматривал мою чашу, — заговорила я, — то наверняка заметил внутри изображение человека. Это я нарисовала. Сама.

— Да, я заметил его, — ответил Иисус.

Я наблюдала за его лицом, ожидая увидеть гримасу осуждения.

— Она не оскорбляет тебя?

— То, что у тебя в чаше, интересует меня куда меньше того, что на сердце.

— Загляни в чашу, и ты узнаешь, что у меня на сердце.

Он подошел и посмотрел внутрь. Умел ли он читать по-гречески? Он взял чашу в руки, повернул ее и прочел: «Господь мой, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови величие моего духа, каким бы страшным даром оно мне ни казалось. Благослови мои тростниковые перья и чернила. Благослови слова, которые я пишу. Пусть они будут прекрасны в твоих глазах. Пусть их увидят глаза тех, кто до поры не рожден. И когда я обращусь в прах, пропой эти слова над моими костями: она была голосом».