Книга тайных желаний

Он поставил чашу обратно на стол и улыбнулся мне, и я почувствовала невыносимую боль от любви к нему. Я подошла к нему, и там, на тонких соломенных тюфяках в осколках света, я познала своего мужа, а он познал меня.

II

Проснувшись на следующее утро, я услышала, как он повторяет Шма [19] , а затем со двора до меня долетел женский голос:

— Ана, пора доить козу!

— Слушай, Израиль: Господь Бог наш — единый Господь, — читал Иисус нараспев.

19

Отрывок из Пятикнижия, славящий единого Господа.

— Ты меня слышишь? — настаивал голос. — Козу пора доить.

Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.

— Ана, коза.

Я не шевельнулась, пропустив мимо ушей призыв немедленно отправляться к козе. Мои глаза неотступно следовали за Иисусом, который молился на другом конце комнаты, я вслушивалась в тихую мелодию его голоса, то затихающего, то становящегося громче. Всю свою жизнь я пребывала в блаженном неведении домашних забот, и почему-то раньше мне не приходило в голову, что их часть падет теперь на мои плечи. Эта мысль слегка меня тревожила: я была на редкость несведуща во всем, что полагалось делать женщинам.

Иисус стоял лицом к окну. Когда он поднял ладони, я заметила, как дрожат под туникой его плечи. Это зрелище воскресило воспоминания прошлой ночи, минуты столь сокровенные и прекрасные, что я ощутила болезненное томление и с губ сорвался невольный стон. Иисус закончил молитву и сел на тюфяк рядом со мной.

— Ты всегда спишь допоздна? — спросил он.

Я оперлась на локоть, обернулась к нему и попыталась принять вид одновременно лукавый и невинный.

— В этом нет моей вины. Прошлой ночью мне не давали заснуть.

Его смех мячиком отскочил от стен и потолка, а затем вырвался наружу через маленькое окошко. Он откинул мне с лица копну спутанных волос и притянул меня к своей груди.

— Ана, Ана, ты разбудила меня, вернула к жизни.

— То же и со мной, — отозвалась я. — Лишь одно пугает меня.

Он склонил голову набок:

— И что же это?

— Я понятия не имею, как доить козу.

Он снова громко рассмеялся и рывком поставил меня на ноги:

— Одевайся, я покажу тебе. Прежде всего, коза у нас особенная. Это первое, что ты должна усвоить. Она питается исключительно зимними фигами, миндальным цветом и ячменными лепешками, а еще требует, чтобы ее кормили с рук и чесали ей за ушами…

Иисус продолжал в том же духе, пока я, хихикая, натягивала тунику поверх нижней рубашки и повязывала голову платком. Он по-прежнему тесал камни для амфитеатра в Сепфорисе, и к этому часу ему следовало бы уже находиться в пути, но он не выказывал никаких признаков спешки.

— Подожди, — остановила я его, когда он направился к двери, и вытащила из мешочка, убранного в сундук, красную нитку. — Не догадываешься, откуда у меня это?

Он наморщил лоб.

— Ты обронил ее в тот день, когда мы встретились на рынке. Она пристала к твоему рукаву, — объяснила я.

— И ты сохранила ее?

— Да, и собираюсь носить, пока тебя нет рядом. — Я протянула к нему руку: — Повяжи ее на меня.

Когда с этим было покончено, он опять принялся поддразнивать меня:

— Неужели я занимаю столь ничтожное место в твоих мыслях, что тебе нужно напоминание, когда я не с тобой?

— Без этой нити я бы вообще забыла, что у меня есть муж.

— Тогда не убирай ее далеко. — С этими словами он поцеловал меня в щеку.

В сарае нас встретила Юдифь. В корытце с водой, не давая овцам напиться, стояла нахальная коза — изящное создание с белым телом и белой же бородой на черной морде. Широко посаженные глаза вращались в разные стороны. Я решила, что вид у нее невероятно забавный.

— Сплошное наказание! — пожаловалась Юдифь.

— По-моему, она милая, — возразила я.

— Тогда, наверное, ты не станешь протестовать, если я передам ее на твое попечение.

— Не стану, но сначала объясни, что я должна делать.

Она со вздохом посмотрела на Иисуса, словно приглашая его разделить страдания, которые я причиняла ей своей глупостью.

— Мне нора. — Он взял меня за руку и провел большим пальцем по нитке. — Надо поторапливаться, не то опоздаю.

— Твоя мать собрала тебе еду, — сообщила ему Юдифь, глядя на меня с укором, и я поняла, что и это теперь моя забота. Раньше я ни разу ничего не готовила, кроме чернил.

Когда он ушел, Юдифь вытащила из корыта козу, которая яростно брыкалась, блеяла и расплескивала воду, и грубо бросила ее на землю. В ответ животное опустило голову и боднуло Юдифь в бедро.

Я поняла, что нашла родственную душу.

В несколько первых месяцев все, включая меня, убедились, что прежде я вела жизнь избалованной богачки. От Йолты тоже проку было мало. Она хоть и читала Сократа, но ничего не знала о том, как молоть зерно или сушить лен. Мать Иисуса взяла меня под свое крыло: пыталась обучить всем премудростям и по мере сил защищала от упреков Юдифи, которые лились нескончаемым потоком. Мне никогда не удавалась правильно разжечь кизяк; я вечно оставляла плевелы в пшенице и плохо снимала шерсть с овец; чечевица в похлебке у меня всегда подгорала; сыр, который я готовила, по вкусу напоминал подметку.

Жалобы Юдифи становились особенно громкими, если рядом оказывался кто-нибудь из родных, в первую очередь мой муж. Как-то раз она даже заявила ему, что от меня меньше пользы, чем от хромого верблюда. Сноха не только пренебрежительно относилась к моим успехам на ниве домашнего хозяйства, но, подозреваю, пыталась им помешать. Когда приходила моя очередь толочь пшеницу, пропадал пестик; когда я разводила огонь в очаге, кизяк вдруг оказывался подмоченным; когда однажды Мария велела мне запереть калитку, та чудесным образом распахнулась без посторонней помощи, и вся птица разбежалась.

Больше всего я преуспела в уходе за козой, которую назвала Далилой. Я кормила ее фруктами и огурцами, а еще принесла ей маленькую корзинку, которую козе нравилось бодать, подбрасывая вверх. Я говорила ей: «Здравствуй, моя девочка, дашь мне молочка сегодня? Проголодалась? Почесать за ушком? Юдифь тебя тоже раздражает, правда?» — и время от времени Далила отвечала мне блеянием. Иногда я обвязывала ей шею веревкой и закрепляла другой конец себе вокруг пояса, так что она сопровождала меня, пока я занимался своими делами и ждала, когда солнце опустится за холмы, а Иисус вернется домой. Стоило нам с Далилой заметить его, как мы бросались к воротам, где я обнимала мужа, не обращая внимания на взгляды его семьи.

Иаков и Симон посмеивались над нашей привязанностью друг к другу, что совершенно не злило Иисуса, который частенько присоединялся к их шуткам. Они были не так уж и далеки от истины, однако я, в отличие от мужа, не считала поддразнивания деверей добродушными. Их зубоскальство питала зависть к брату. Симон, страстно желавший супружеских радостей, мог вкусить их не раньше чем через два года, а брак Иакова и Юдифи больше напоминал союз двух волов в одной упряжке.