Книга юного конструктора, том 1
Шрифт:
Алоис молча смотрел на отца.
«Ну? Ты понял? Повтори, что я сказал».
«Я должен быть надежным».
«В отношении кого?»
«Тех, кого люблю, и тех, кто мне нужен».
«Нет, сынок, с этим мы уже разобрались. Идем дальше. Итак, в отношении кого?»
Алоис молча смотрел на отца.
«Ты должен быть надежным всегда. По закону. В отношении тех, кого любишь, это разумеется само собой. Но и в отношении всех остальных, ведь неизвестно, кто может тебе понадобиться и кто может тебе навредить. Итак?»
«Я должен быть надежным всегда».
«Если ты что-нибудь обещаешь, то как должен поступить?»
«Сдержать обещание».
«Если ты получил задание, то как должен поступить?»
«Задание, задание… Выполнить его».
«Если от тебя чего-то ждут и ты не дал сразу же понять, что не можешь этого сделать, но и уважительной причины не делать у тебя тоже нет, как ты должен поступить?»
Алоис смотрел на отца.
«Правильно: сделать то, чего ждут! Я не хочу, чтобы в „Кафке“ мне опять пеняли, будто я не умею правильно воспитывать сына, ясно?»
«Да, папа».
Отчего все это вспомнилось Алоису Эрхарту именно сейчас, когда он, и растрогавшись, и посмеиваясь, сидел на лавочке брюссельского кладбища, смотрел на чью-то могилу и ждал?
Он
Но он дал согласие. Был в команде. Больше того, изъявил готовность выступить на этой второй встрече с программным докладом. Взял на себя такую задачу. Мяч находился у него. Вот почему он приехал. Был надежным.
Он улыбнулся.
Не мог он не быть надежным. Надежность сидела внутри его существа и пронесла его далеко. С Марияхильф вокруг света к себе самому. Разве сравнится с этим разочарование, какое он испытал на первой встрече мозгового центра? Разве сравнится с этим безобидное презрение — он, альтруист, волей-неволей признался себе: да, презрение, какое он испытывал к членам группы?
Можно ли сказать вот так, огулом? Что все они достойны презрения? Что ни говори, существуют различия. По меньшей мере градации презрения и градации его действенности. Профессор Эрхарт поделил членов мозгового центра на три класса: во-первых, тщеславные. Ну хорошо, тщеславны, по сути, все, в известном смысле и он. Надо уточнить. сугубо тщеславные. Для них мозговой центр имел огромное значение — потому что они в нем участвовали. Тем, собственно, его значимость и исчерпывалась, ибо для этих людей главное — ощутить свою значимость и показать ее другим. Эрхарт знал этих типов, знал, как у себя дома, в университетских институтах или иных учреждениях, где работали, они важно басили: «Кстати, завтра мне надо в Брюссель, коллега, вы же знаете, я состою в Advisory Group [149] председателя Еврокомиссии!» Ведь для них это жизненный эликсир — влияние на непосредственное профессиональное окружение, гордость, что они так выдвинулись и им больше нет нужды прислушиваться к другим, можно лишь благосклонно внимать. Они легко воодушевляются, а именно от собственных речей, от ораторских демонстраций чистого счастья, что им дано сказать свое слово. Оригинальных мыслей у них никогда не бывает, и они неспособны понять и признать ни одну мысль, которая не была уже сотни раз процитирована ими самими и им подобными и надежно обставлена сносками. В сущности, они безобидны. В самом деле? В таких группах, где принимаются решения и постановления, именно они составляют большинство.
149
Консультативная группа (англ.).
Дальше идут идеалисты. Кстати, разве не все в той или иной мере идеалисты? И он тоже. Только вот идеалы у них разные. То, что для одного идеал, — например, многократно больший, чем у других, доход, поскольку он сумел добиться успеха в обществе, где правят эффективность и успех, — противоречит идеалу справедливого распределения у другого. Эти банальности Эрхарт обсуждал еще в первом семестре экономики. В сущности, идеалистами называют только тех, кто не имеет от своего идеализма никакой прибыли. Идеалисты в чистом виде. Поначалу они сообща выступают против тщеславных, как союзники, но подобные союзы очень быстро разваливаются, оттого что всегда есть какой-нибудь аспект, какая-нибудь деталь, противоречащая их беззаветным идеалам. И тогда они продолжать не могут. Беззаветность их огромна — «чтобы они могли смотреть в зеркало» и видеть себя, им необходимо иметь что-то, чем обладают только они сами. А это они сами и есть. Когда начинаются голосования и решения, они вдруг забывают про бескомпромиссность, тут их главная забота — согласием на меньшее зло предотвратить зло большее. Кстати, идеалисты в чистом виде обыкновенно не играли значительной роли в обеспечении большинства. Их было слишком мало. Как правило, для обеспечения большинства хватало сугубо тщеславных. Кстати, весьма характерно, что идеалисты, как правило, голосовали вместе с тщеславными. Знакомое, само собой разумеющееся, явно казалось им безопаснее, они считали его меньшим злом в сравнении с неизвестностью, каковую им не позволяла принять совесть. Дурацкая казуистика, подумал Эрхарт и попросил прощения у самого себя. С другой стороны, не столь уж и скверная. Он улыбнулся. Так или иначе, действует этот обман на удивление хорошо: знакомое, реальное всегда выступает в виде таблиц и статистистических данных, клеточек и стрелок, а что еще можно сделать реально, кроме как вновь чертить клеточки и стрелки; страница за страницей заполнялись разноцветными маркерами, и лишь в движении, необходимом, чтобы перекинуть такой вот лист большого напольного блокнота через раму, сквозило что-то величавое, динамичное и — опля! На новом листе новые клеточки, соединенные стрелками… Только вот ни нынешний мир, ни какой-либо антимир, ни грядущий мир так не функционировал. Однако для идеалистов достаточно, если нарисуют клеточку, впишут туда один из их идеалов, проведут от этой клеточки несколько стрелок вверх, к председателю, несколько стрелок снизу вверх к вон той клеточке, воскликнут при этом: Demand-driven, bottom-up, не top-down [150] , и путаница стрелок и связующих линий уже обернется сетью, в которую идеалисты поймаются. Тут уж улыбались представители третьей группы. И улыбались сведуще, так же, как тщеславные, но считали себя очень большими умниками и под конец смеялись, хорошо смеялись, когда идеалисты лишь предотвращали самое худшее. Это — лоббисты. Кстати, здесь тоже надо проводить различия: он-то сам, профессор Алоис Эрхарт, разве не лоббист? Лоббист идеи? Лоббист определенных интересов, пусть даже таких, которые, как он полагал, полезны для общества? У этих лоббистов подобной идеи не было, они и представить себе не могли, что она может существовать. Общество, общий интерес были для них тем, кому они продавали то, что
имели на продажу. Продавать и покупать — вот их мир, возможно, они даже думали, что в этом и заключается единственный общий интерес. В подобных Advisory Groups они были не представителями концернов, они были представителями фондов, учрежденных концернами. Отнюдь не стоит недооценивать, сколько всего они спонсировали, финансировали, поддерживали, не стоит даже цепляться к тому, что они-де инвестируют в культуру просто для отвода глаз, все это действительно приносило тут и там большую общественную пользу, и профессор Эрхарт не собирался этого отрицать, он был стреляный воробей не только по частя политэкономии, но и по части ловкого добывания грантов в своем университете. А вот неизменно бесило его и доводило до отчаяния (эта группа не составляла исключения) то, что в любой дискуссии они захватывали инициативу и принимались талдычить свою привычную мантру: «Нам необходимо больше роста!» Что бы ни обсуждалось, сводилось к вопросу: Как нам обеспечить больший рост? Вросшие ногти — проблема роста, как-то раз вставил Эрхарт и снискал лишь недоумение, а что европейские институты в целом вышли из доверия, есть результат недостатка роста, опасный успех правого популизма… совершенно ясно: будь больше роста, правый популизм не вырос бы. А как обеспечить больше роста? Ясное дело, посредством большей либерализации. Вместо того чтобы сообща задавать правила Союзу, каждой стране-участнице следует упразднить у себя как можно больше собственных правил. Так, правда, никогда не создать настоящий союз, зато будет обеспечен рост, а это для Союза лучше всего. В итоге уже сейчас было очевидно, что группа «Новый договор для Европы» вручит председателю Еврокомиссии документ, где будет предложено: «Мы должны озаботиться большим ростом». Председатель вежливо поблагодарит, похвалит важную работу группы — и отложит документ в сторонку (не читая, ведь читать эту бумагу вовсе незачем), чтобы в следующей программной речи или в очередном интервью сказать: «Мы должны озаботиться большим ростом!»150
Согласно требованию, снизу вверх… сверху вниз (англ.).
Эрхарт знал, что лоббисты необязательно циники, ну, не все. Они вправду верили тому, что говорят, во-первых, оттого, что ничего иного не усвоили, а во-вторых, оттого, что научились на этом зарабатывать. Их мантра хорошо оплачивалась, за все остальное платили куда меньше, а то и вовсе не платили. Так показывал опыт Человека нельзя упрекать в стремлении к блапхчктпянию, в стремлении к богатству, но можно упрекнуть в продажности. А они продажны. Объективно. При полной неосведомленности в идеях, не вписывающихся в схему, за защиту которой им платят. Рассуждая о будущем, они говорили о возможно беспрепятственном продлении настоящего, а не о будущем. И сами этого не понимали, поскольку считали, что будущее состоит из трендов, которые неудержимо пробьют себе дорогу. На последнем совещании один из лоббистов сказал: «Этот тренд идет сейчас однозначно в направлении ху, и наша главная забота — соответствовать этому развитию!» Тут Эрхарт заметил: «В конце двадцатых годов тренд однозначно шел по всей Европе в направлении фашизма. Было ли правильно соответствовать этому развитию или было неправильно оказывать сопротивление?»
Тщеславные растерялись, лоббисты ухмыльнулись, сдуру кивнули только идеалисты, которые затем все равно отпали, ведь в дальнейших рассуждениях Эрхарта содержались детали, за которыми они уследить не могли.
Да, Эрхарт был наивен. Его публикации последних лет привели к приглашению в этот круг. Но ситуацию он переоценил. Вправду поверил, что, постоянно работая в этой Advisory Group, как бы в приемной председателя Еврокомиссии, сможет мало-помалу приобрести влияние на политические элиты и хоть что-нибудь сдвинуть с мертвой точки. Участвовать в разработке концепций, способных спасти Европейский союз. И тогда мяч будет у политического руководства Европы.
Но игра пошла иначе. Это он понял очень быстро.
Однако с программным докладом выступить придется. Он же дал согласие. Хотя едва с ума не сходил от полной бесперспективности. Но ведь он взял на себя обязательство и был человеком надежным. И чувствовал себя в долгу перед своим учителем Арманом Мунсом, на могилу которого сейчас смотрел. В Брюссель он приехал около полудня, заседание с его программным выступлением начнется только в 18 часов. Чтобы убить время, он решил еще раз посетить брюссельское кладбище и могилу учителя, которого цитировал в начале своего доклада: «Двадцатый век должен был стать трансформацией национальной экономики девятнадцатого столетия в общечеловеческую экономику века двадцать первого. Этому воспрепятствовали так жестоко и преступно, что позднее означенное стремление возникло вновь с еще большим упорством. Правда, лишь в сознании небольшой политической элиты, потомки которой уже не понимали ни того ни другого — ни преступной энергии национализма, ни выводов, уже сделанных из этого опыта».
Он полностью переписал доклад, хотя решил больше в этот клуб не ходить. Не видел больше причин целый год терпеливо стараться со скамьи запасных попасть в игру. В игру он никогда не попадет. Вот в чем ошибка: верить, что можешь и участвовать в игре, и одновременно менять правила. Так нельзя. Никогда в жизни ему не переубедить никого из этого круга, точно так же, как конвейер не встанет, сколько бы ты, терпеливо выполняя свои операции, изо дня в день ни твердил коллегам, что у тебя совершенно другие представления об осмысленной работе. А значит, он исполнит свой долг и сделает доклад, но так, чтобы все поняли: таким образом он покидает клуб. Он написал радикальный, для этого круга абсолютно безумный текст. Теперь мяч у него. И он надежно позаботился, чтобы мяч был тщательно протерт.
— Вы тоже беседуете с покойниками?
Профессор Эрхарт поднял голову, перед ним стоял старик, чьи голубые глаза составляли странный контраст с кустистыми черными бровями: это придавало ему что-то одновременно лучезарное и мрачное. Волосы очень жидкие, но по-прежнему черные, как бы нарисованные тушью на склоненном черепе. Костюм весьма добротный, хотя чуть великоват, и слишком теплый для жаркого дня. Старик сказал: «Praat U ook met de doden?» Профессор Эрхарт не понял. Не владел он фламандским и знал, что с этим языком шутки плохи и не стоит воображать, будто ты, немецкоговорящий, хоть что-то понимаешь. Сказать по-английски, что он не понимает? Тут он вспомнил «kannitverstaan», но произнести вслух не успел — старик повторил свою фразу по-французски. Во французском Эрхарт был не силен, целый год проработал приглашенным доцентом в университете Парижа Пантеон-Сорбонна, а лекции читал по-английски, стараясь тем временем освоить французский, но вскоре пришел к выводу, что лучше говорить, что этим языком он не владеет.