Книжный на левом берегу Сены

Неделю спустя они стали гордыми владелицами маленького голубенького «Ситроена». Они вырулили на нем со стоянки, пребывая в столь приподнятом расположении духа, которое Сильвия не назвала бы иначе как беззастенчивое ликование, жали на клаксон, восторженно визжали и картинно махали в окна шарфами. Сменяя друг дружку за рулем, они поехали не домой, а в Версаль, где нагулялись в садах, перешучиваясь, что не мешало бы откушать торта в своем новеньком шикарном авто, потом запрыгнули на сиденья и помчались в город, не забыв объехать вокруг Эйфелевой башни, и бешеными гудками приветствовали Джойса, проезжая его резиденцию и гадая, заметили ли их и было ли кому-то до них дело, и только потом, вдоволь накатавшись, свернули к себе на улицу Одеон. Садилось солнце, стоял погожий июньский вечерок.

— Сто лет так не веселилась, — задыхаясь от восторга, пропыхтела Сильвия, когда они уже возле дома решили еще немного посидеть в машине, не желая расставаться с ее упругими, источающими аромат кожи сиденьями и с живописной картинкой своей Одеонии в черной рамке лобового стекла.

Адриенна запустила пальцы в волосы Сильвии.

— Нам надо почаще развлекаться.

— Как можно быть такой серьезной, когда говоришь о развлечениях?

— Вопрос серьезный, потому и можно. У тебя участились мигрени. Ты сбиваешься с ног ради Джойса. Ты столько для него делаешь, что пора бы и притормозить. Больше наслаждайся собственной жизнью.

Слова Адриенны заставили Сильвию оправдываться:

— Ты занята не меньше.

— Это да, — кивнула Адриенна и слегка сжала хватку, чуть потянув волосы Сильвии. — Я и сама собираюсь говорить делам «хватит». Правда, мне проще, потому что у меня на шее не висит один господин со всем своим семейством, полностью зависящий от моих усилий.

— Не так уж и полностью он от меня зависит.

Адриенна опустила голову и вскинула брови.

— А коли так, значит, переживет, если ты откажешь ему в его просьбах.

Адриенна была права, и Сильвия это понимала. Сегодня она чувствовала себя такой беспечной, свободной, какой ощущала себя только в Ле Дезере и Рокфуэне, вдали от неотступных требований Джойса. Там ей легче дышалось, она была счастливее, любвеобильнее. Там она была самой собой. Вот и сегодня к ней вернулся пьянящий задор юной искательницы приключений — той, которая десятью годами раньше встретила А. Монье и влюбилась в книжную лавку и в саму жизнь.

— Я постараюсь, — пообещала Сильвия столько же Адриенне, сколько и той себе, какой она была десять лет назад.

И все же идея отказывать Джойсу наполняла ее беспокойством. «Мне следует лучше поддерживать баланс в делах, — сказала себе Сильвия. — Я и так не подарила маме внуков, в конце-то концов. Но я в силах дать им с папой кое-что другое, чем они могут гордиться».

И потом, напомнила она себе, та молодая женщина, явившаяся в лавку А. Монье столько лет назад, обожала чтение и творчество Джеймса Джойса. Стать его издателем было привилегией, и его успех был неразрывно связан с успехом «Шекспира и компании» — ее лавки, уже ставшей синонимом его объявленного вне закона шедевра. Ее лавка изменила литературу. Нет, она не может отказаться от него, от его книги. Только не сейчас, когда Киприан открыла ей, насколько отца возмущает, что его жена помогает дочерям деньгами. Нет, она не имеет права подвести его, их, любого из них.

Глава 21

Портье отеля что-то возбужденно лопотал настолько сбивчиво и быстро, что Сильвия подозвала к трубке Адриенну в надежде, что коренная парижанка лучше разберет, что ему надо. Единственные слова, которые уловила Сильвия, были Madame Beach и lettre^[134]. Потом она наблюдала, как Адриенна кивала, ошеломленно открывала рот и все больше округляла глаза. Хотя она произносила положенные bon и merci, Сильвия могла поклясться, что ничего хорошего ей не сообщают, и к моменту, когда она повесила трубку, Сильвия превратилась в один сплошной комок нервов и курила уже вторую сигарету.

— Сh'erie, — мягко произнесла Адриенна. — Твоя мама умерла. В отеле. Она оставила длинное письмо.

— Умерла? С письмом?

Хотя теперь звучали простые и понятные ей слова, Сильвия никак не могла постичь их смысла.

Пока до нее не дошло.

Письмо. Длинное письмо.

— Как она это сделала? — прошептала Сильвия, и в ее голове непрошенно вспыхнула жуткая картина, как ее мать висит в петле из простыни.

— Таблетки.

Прижав руку к груди, Сильвия стала хватать ртом воздух — то ли пытаясь продышаться, то ли сухо всхлипывая.

Адриенна подвела ее к ближайшему стулу и бережно усадила. Были ли они на кухне? В спальне? Сильвия не понимала, и позже никаких воспоминаний об этом у нее не сохранилось. Как не сохранилась в ее памяти сколько-нибудь связная картина следующих часов, остались лишь обрывки подернутых черной пеленой впечатлений: они с Адриенной едут в отель; ее мать лежит застывшая на постели, на простынях и подушках рвота; Сильвия отталкивает протянутую кем-то чашку чая, пока утрясает формальности, вызывает коронера, чтобы составил заключение о смерти, и гробовщика, чтобы забрал тело. А на дворе стоит поздний июнь, теплый, солнечный. Сезон свадеб.

Те жуткие часы она будет вспоминать еще много недель — и лет. Просыпаясь среди ночи, дрожа на скомканных, влажных от пота простынях, липших к ее телу, она будет вспоминать тех мальчишек в Сербии, которые в панике прятались в мусорные баки, напуганные каким-нибудь невинным громким звуком. Будет вспоминать Мишеля, о тяжелых бессонных ночах которого отказывалась говорить Жюли. А теперь у нее самой была рана, слишком глубокая, чтобы ее зарастить, такая глубокая, что затронула ее кости, артерии, вены.

Фунт плоти, на который она, сама того не желая, обменяла свою жизнь.

Я так виновата перед тобой, так виновата, мама.

Если бы только я была внимательнее.

Если бы я только прислушалась к предостережениям Киприан.

Если бы я только проводила с тобой больше времени.

Если бы я только отнеслась к тебе с большим пониманием. С большей нежностью.

Если бы у меня только было больше времени.

Сильвия всерьез подумывала скрыть правду от отца и сестер. Самоубийство было глубоко личным решением ее матери, и свое письмо она адресовала только Сильвии, больше никому.

— И ведь мама сделала это здесь, в Париже, — сказала она Адриенне ранним утром следующего дня. Она уже чувствовала подступающую мигрень, тяжесть уже сковала затылок, грозя через несколько часов превратиться в безжалостно давящий кулак, но, несмотря на риск того, что ее вот-вот стошнит, она продолжала глоток за глотком пить кофе и курить. — Она ведь могла покончить с собой в Калифорнии. Наверное, не хотела, чтобы кто-нибудь еще знал.