Книжный на левом берегу Сены

— Не вижу причин, почему его творчество не может быть и тем и другим: и музыкой, и литературой, — высказалась она.

— Ох, Сильвия, — рассмеялась Маргарет и одним махом прикончила последний бокал Кот-дю-Рон^[128], — что за занудство!

Адриенна, которой всегда быстро надоедали любые касающиеся Джойса разговоры, решила сменить тему.

— Так просветите же нас поскорее, Маргарет, что представляет собой произведение Антейла с музыкальной точки зрения. Я не могу похвастаться глубокими знаниями в этой сфере, как вы. Музыка доставляет мне удовольствие, но я никогда специально ей не обучалась.

— Вот-вот! Знаниями не могут похвастаться и обыватели, которые забрасывали сцену отборными персиками! Лучше бы они приберегли их для пирога. Пирог бы восстановил порядок в их жизни. Или скорее tarte^[129], я полагаю. Неважно. Как вы, несомненно, слышали, и как слышали все другие, музыка Джорджа просто говорит нам о том, что гармонии пришел конец. Что прекрасная музыка, которая внушает нам иллюзию, будто жизнь исполнена смысла и порядка, — не что иное, как ложь.

— Такого рода доводов я уже наслушалась, — раздраженно сказала Адриенна. — Мы только их и слышим, когда заходит речь о новой литературе и новой музыке, как мы поколение назад наслушались подобного о живописи. Разве может одно-единственное музыкальное произведение перечеркнуть веками создававшуюся красоту? Пятую симфонию Бетховена? Фортепианные концерты Шопена? Фуги Баха? Новое искусство не отрицает всего, что существовало до него! Нет. Оно просвет, открытая калитка, показывающая тропинку тому, что придет следом за ним.

— Восхитительно! — воскликнула Маргарет, затянувшись сигаретой в элегантном костяном мундштуке. — Адриенна, вы должны написать что-нибудь для «Литтл ревью».

— Peut ^etre^[130], — уклончиво ответила Адриенна, и Сильвию позабавило — впрочем, как всегда — нечто особенное, что ощущалось в ее подруге, в том, как она умела привлечь к себе внимание и тут же от него отмахнуться, будто ей нет нужды цепляться за него, ведь его и так всегда было предостаточно.

Воодушевление по поводу выставки Уитмена и премьеры «Механического балета» постепенно спало, и казалось, что остаток 1926 года поглотит юридическая битва Сильвии с Сэмюэлом Ротом. Она изучила столько всего об авторском праве и пиратстве в издательском деле — больше, чем ей самой казалось возможным. Каждая подробность изводила ее своим занудством, и Сильвия даже злейшему врагу бы не пожелала блуждать в этом дремучем лесу.

Каждый божий день, начитавшись документов, как назло набранных таким плотным шрифтом, что буквы и строчки почти сливались, бедная Сильвия валилась без сил на кушетку в их с Адриенной квартире, порой даже надеясь на один из своих обычных приступов мигрени, который послужил бы уважительной причиной назавтра избавить ее от юридических дебрей. Но если мигрень в самом деле приходила, Сильвии становилось совсем худо и каждая клеточка ее тела сожалела о том глупом опрометчивом желании. И еще она замечала, что в последнее время головные боли участились. Она не знала, виной тому чтение сложных юридических текстов, нескончаемые уточнения в переписке с адвокатами в Париже и Нью-Йорке или общий стресс, в который вогнала ее эта баталия.

Как будто ей было мало бед, Джойс снова завел шарманку о нью-йоркской лавке. Он талдычил о ней не переставая, призывал Сильвию хотя бы попробовать найти доступное по цене помещение, и наконец у нее лопнуло терпение.

— Мистер Джойс, моя жизнь здесь, в Париже. И в Нью-Йорке я жить не хочу.

— Но вы же всегда сможете вернуться.

— Но я вообще не хочу никуда уезжать.

— Даже чтобы спасти нашу книгу?

— Я вообще не считаю, что мой переезд в Америку спасет «Улисса» от козней мистера Рота. Зато он испортит мне жизнь, сделает меня несчастной, разлучит со всем, что я люблю, и всеми, кого я люблю.

— Мисс Бич, вам следовало бы знать, что меньше всего на свете я бы хотел сделать вас несчастной.

— Тогда будьте любезны не возвращаться больше к этой теме, — отчеканила Сильвия с нажимом, какого прежде не позволяла себе в общении с Джойсом. И вообще ни с кем. Она даже не поняла, откуда взялась ее категоричность, ее решительный тон, ясно и не допуская возражений говоривший: прекратите донимать меня, сию же минуту.

Джойса вспышка Сильвии тоже, надо полагать, ошарашила. Он бросил взгляд на карманные часы, промямлил:

— Меня заждалась миссис Джойс. — И, схватив в охапку пальто и ясеневую тросточку, поспешил на выход, а Сильвия смотрела ему вслед, и кровь болезненно стучала в ее ушах.

— Вы молодец, — раздался вдруг голос Мюсрин, а Сильвия от неожиданности охнула и приложила руку к груди.

— Боже, Мюсрин. Прости. Я и забыла, что в лавке кто-то есть.

— Я не хотела отвлекать вас и изо всех сил старалась не слушать, но… он просто извел вас, Сильвия. Так нельзя. Особенно когда вы столько для него сделали.

— Ты говоришь как Адриенна.

Мюсрин заулыбалась.

— Лучшего комплимента я давненько не получала.

Натянутость в отношениях с Джойсом после того случая не добавляла Сильвии сил сносить гнусности в письмах Рота и его поверенных, низводивших ее до уровня простой секретарши и, что еще гаже, без стеснения дававших ей женоненавистнические прозвища вроде «злобой мегеры». «Это лишний раз показывает, — писала Сильвия Холли и подруге Карлотте, вместе с которыми участвовала в свое время в суфражистском движении, — что, хотя законы и поменялись, в мозгах ничего не сдвинулось. Женщинам все еще предстоит пройти огромный путь».

Правда, в этом сражении иногда случались повороты, укреплявшие дух Сильвии. Так, Людвиг Льюисон^[131], немец по происхождению, но американец по духу и воспитанию, писатель, наделенный ясным умом и благородным сердцем борца за справедливость, какое-то время назад влившийся в сообщество писателей-экспатриантов, которое Сильвия с недавних пор стала называть Братией, принес в «Шекспира и компанию» проект письма. «Мы выступаем против наглого воровства великого литературного произведения, романа “Улисс” Джеймса Джойса, — писал Льюисон, — присвоенного Сэмюэлом Ротом, точно это пиратская добыча, захваченная в открытом море…» Предполагалось, что послание подпишут как можно больше писателей и интеллектуалов и оно будет отправлено во все газеты Америки для публикации.

Слезы застилали глаза Сильвии, пока она промозглым дождливым осенним утром читала его у себя в лавке.

— Спасибо вам, — прошептала она Людвигу, а он только улыбнулся.

— Моя дорогая Сильвия, это мы все должны говорить вам спасибо. И не только говорить, но и доказывать слова поступками. Вот лишь малая толика моей благодарности вам за все, что вы сделали для нас, американских писателей в Париже.

Непривычное чувство охватило Сильвию. Перед ней стоял человек далеко не первого ряда среди их американской Братии, едва ей знакомый, но он был читателем ее библиотеки и покупателем ее лавки и хотел помочь ей подняться с земли и отряхнуться от пыли. Комок в горле едва позволял Сильвии говорить.