Княгиня Екатерина Дашкова

— Наконец-то вы выбрались ко мне к обеду, Катерина Романовна! Вы стали совсем забывать свою императрицу.

— Государыня, единственное, что может меня удерживать от желания каждодневно видеть вас, — боязнь вам наскучить.

— Полноте, княгиня! Вы знаете, я человек непосредственный, и если бы действительно не хотела видеть вас, то попросту не касалась бы этого вопроса. К тому же вы знаете, что ваш куверт всегда накрыт за моим маленьким столом, и тем не менее он достаточно часто остается пустым.

— Ваше величество, я позволяю себе приезжать, когда могу вас порадовать какими-нибудь приятными новостями или посоветоваться о новых прожектах.

— Так что же у вас на этот раз?

— Государыня, мне удалось разгрузить книжные склады.

— Каким образом? Вы выбросили книги?

— Нет, на такое варварство я решительно не способна.

— Так что же?

— Я на треть снизила цену на них, и книги были почти тотчас раскуплены.

— Браво, княгиня! Я и не знала, что в вас скрыт еще и отличный купец.

— Государыня, этот купец имеет в виду, обновив академическую типографию, предложить ее для печатания новых литературных журналов.

— У вас есть на примете интересные произведения?

— Нет, авторы, которым давно пора порадовать своим пером заждавшихся читателей.

— Вот как. И кого же вы имеете в виду?

— Вас, ваше величество.

— Меня?

— Да, государыня, вас. Вы обязаны радовать своим литературным талантом наше общество, приучать его к отличному вкусу и тому направлению, которое вы как писательница представляете. Мне довелось говорить об этом и с господином Дидро, и с господином Вольтером. Они считают даже ваши письма литературными шедеврами, что же говорить о произведении, специально задуманном и написанном.

— А вы знаете, Катерина Романовна, вы меня заинтересовали. Что ж, давайте подумаем.

— Тогда разрешите, государыня, признаться вам в моем самом большом желании.

— Конечно, княгиня, говорите.

— В Италии я удивлялась тому, как легко достать там превосходные копии с любой скульптуры.

— Но ведь итальянцы известны своим мастерством.

— К сожалению, я не могла им заказать ту копию, которая мне единственная нужна.

— Почему же?

— Это копия вашего портрета, ваше величество.

— Полноте, княгиня, зачем же вам копия? Я сейчас распоряжусь принести мой оригинальный бюст работы нашего Федота Шубина. Не знаю, как вы относитесь к этому ваятелю, но мне этот портрет положительно нравится.

— Я не видела его, но уверена, что он прекрасен.

— Государыня, почему лакей взял этот бюст? Что вы решили с ним сделать?

— Ланской, вы так возбуждены!

— Лакей сказал, что вы решили его подарить.

— Это правда. Он подарен княгине Дашковой.

— Никогда!

— Ланской, вы забываетесь!

— Я забываюсь? Я? Но этот бюст принадлежит мне, и я не собираюсь им поступаться, тем более ради княгини.

— Вы ошибаетесь, я вам его не дарила.

— Нет, дарили!

— Но почему вы так на нем настаиваете? Вы получите другой.

— Я хочу этот, и только этот!

— Не огорчайте меня, мой друг, но словом своим я не собираюсь поступаться. Княгиня, вот мой подарок вам. Лакеи отнесут его в вашу карету.

— Я не знаю, какими словами выразить мне свою благодарность, ваше величество. Я навсегда запомню этот день.

— Если бы вы и попытались его забыть, я постараюсь вам его напомнить, княгиня. Вы еще пожалеете о нем.

— Не буду вас задерживать, княгиня. Боюсь, у господина Ланского истерический припадок, и нам придется обратиться к помощи врача и успокоительных средств. Прощайте.

— Ваше сиятельство, Катерина Романовна, господин генерал-прокурор снова вернул ваше представление о повышении ученых, и с какой досадливой пометой.

— Не знаю, Осип Петрович, порой мне начинает казаться, что князь Вяземский хочет добиться моего ухода. Он не оставляет без вмешательства ни одного моего решения.

— Полноте, ваше сиятельство, вы не привыкли к служебным козням, а они неизбежны. К тому же князь не может вам простить, что вы берете на службу тех, кого он лишает должностей. Он оказывается в смешном положении, а этого никто не прощает.

— Полноте, Козодавлев, неужели из-за одного того, что человек не приглянулся неумному и злобному Вяземскому, я должна отказываться от нужных мне услуг. Да и должна же существовать в жизни справедливость.

— О нет, ваше сиятельство, только не справедливость! Удача, случай, стечение обстоятельств, но справедливость? Никогда!

— Вы судите по личному опыту. Тогда я должна была бы к вам присоединиться, но несмотря на все, что мне довелось пережить, я считаю своим долгом утверждать справедливость. Хотя бы в отношении других.

— Слов нет, хорошо сознавать такой долг. Но когда ваши усилия оказываются бесплодными, нельзя же убивать себя огорчением. Если хотите, это тоже несправедливо.

— Кстати, откуда генерал-прокурору пришло в голову принять на свой счет сочинения, опубликованные в нашем журнале? Это род мегаломании.

— Позволю себе с вами не согласиться, княгиня. В нашем «Собеседнике любителей российского слова» вы опубликовали сочинения Гаврилы Романовича Державина. Вяземский виноват в том, что Державин лишился места вице-губернатора и теперь вправе ждать намеков в свой адрес со стороны поэта. Он уверен, что поэтическая кара его не минует.

— Но ведь в журнале печатается сама государыня.

— А журнал составляете вы.

— Мне просто неловко обращаться к императрице всё с новыми и новыми жалобами на Вяземского. Я думала, что после того, как государыня сделала ему выговор за вмешательство в мои дела, князь поутихнет.

— А если он считает, что защищает таким образом от вас императрицу?

— Как можно!

— Но именно такую мысль ему внушает Ланской. Мне не хотелось вам об этом говорить, но уж раз к слову пришлось, может, и хорошо, что вы узнаете правду.

— Немного, правда, запоздавшую. Что ж, примем и ее к сведению. Если бы я могла сказать, как ненавижу эту придворную дипломатию!

— Такова жизнь, а ее приходится принимать как она есть.

— Что ж, давайте вспомним нашего генерал-прокурора в следующем номере «Собеседника». По крайней мере, его вражда ко мне получит полное оправдание. Займитесь этим, Осип Петрович.