Князь Арнаут
Шрифт:
Годы, а вернее всего, тяжёлый стресс, связанный с понесённым поражением, всё настойчивее давали о себе знать, и Мелисанда нередко недомогала и, конечно же, находясь вдали от светских забот и милой сердцу круговерти большого Иерусалимского двора, довольно часто скучала.
Формально примирившись с венценосным отпрыском, в душе она не простила Бальдуэна, просто не могла сделать этого. Не избыло сердце обиды и на многих баронов, что столь легко отшатнулись от неё. Она так до конца и не извинила патриарха Фульке за то, что он, пусть и под давлением обстоятельств, повенчал Бальдуэна на царство одного. Мог, мог монсеньор выстоять ради интересов той, благодаря милости которой удостоился столь высокого поста. Грозили зарезать, если ослушается? Полно, ваше святейшество! Не посмели бы!
По-настоящему простила она лишь коннетабля д’Иержа. Знала ведь, что не ловил звёзд с неба, потому и протащила его так высоко,
И всё же... обидно!
Сама не раз легко отваживавшаяся на подлость, обман, клятвопреступление и даже убийство, Мелисанда не могла примириться с мыслью, что стала жертвой хитрости врагов или трусости людей, которым доверяла [103] .
103
Можно возразить: из чего это следует, что королева и правда была замешана во всех тех событиях — совершала сама или руками своих помощников те поступки, в которых не раз прямо или косвенно обвиняли её современники?
Все хроники тенденциозны, ибо пишущие их люди либо находятся под властью очарования отдельных личностей, чьи жизни и деяния избрали предметом своего рассказа, либо стараются угодить правящим в их государствах монархам. Вот почему, несмотря ни на что, образ одной из самых знаменитых властительниц Левантийского царства дошёл до нас обряженным в белые одежды непорочности. Вместе с тем, как бы ни старались историки поддержать имидж королевы, сияющий порой чуть ли не ангельской чистотой, все же частенько в своих историях и жизнеописаниях они проговаривались, заставляя всерьёз усомниться в том, что белое и правда было белым, а чёрное и на самом деле столь уж чёрным.
Кроме того, известная римская формула «cui profuit» (уже очень знакомая) не может вновь и вновь не заставлять и спустя века указывать в сторону Мелисанды в поисках ответа на вопросы: «Кому же мешал если уж не сам король Фульке, то, по крайней мере, муж Одьерн и первый супруг Констанс?», а также: «Какие чувства могла испытывать Мелисанда к Сирийской Наследнице и её второму мужу?» Не станем забывать, что в пору, когда жили герои нашего повествования, тайно организовать убийство человека могла только очень высокопоставленная особа. Людям попроще приходилось довольствоваться обыкновенными разборками, иногда дуэлями, иногда просто поножовщиной.
Что же касается фиаско, которое потерпели пилигримы Второго похода, тоже ясно, кому на деле оказался выгоден их провал. Другого способа выпустить пар благочестия, распиравший их христианские души, не представлялось возможным. Если бы не ненависть к Раймунду Антиохийскому, можно было бы вообще оставить заморских гостей ему.
Теперь, как и совсем недавно, враг вновь жил в Антиохии На сей раз он персонифицировался не в постороннего человека, не в мужчину, что принесли столько горя дочерям короля Бальдуэна Второго и армянской княжны Морфии, а в близкого по крови человека. Нет, не Ренольда Шатийонского так ненавидела вдовствующая королева — его жена, племянница Констанс, дочь Алис, ещё несмышлёнышем невольно причинившая матери столько горя, теперь уже сознательно вмешалась в сферу интересов Мелисанды. Решаясь на такое, следовало помнить: тётушка не прощала подобных вещей никому.
Вполне понятно, что королева несказанно обрадовалась, когда ей доложили о прибытии в Наплуз человека, который, несомненно, мог рассказать ей много интересного. Несмотря на поздний час, королева велела не мешкая звать его к себе. Гостя проводили в спальню, где королева приняла его, лёжа в постели.
Неофициальная обстановка как нельзя лучше способствовала тёплой, дружеской, как раз именно неофициальной беседе. Неофициальности эта распространялась до таких пределов, что гостю, человеку, вне всякого сомнения, куда более низкого происхождения, чем хозяйка, было позволено даже поглаживать ноги королевы. Впрочем, подобная вольность, казавшаяся на первый взгляд непростительной и не совместимой с королевским достоинством, легко извинялась, по крайней мере тем, что гостем была женщина. Во всяком случае, она так выглядела, но...
— Прости меня, Жюльен, что я всё время называю тебя Аспазией, — проговорила Мелисанда. — Уже прошло двенадцать лет, а мне часто снятся их лица. Твоя сестра, которая предпочла стать мальчиком, и тот юноша словно бы не просто поменялись ролями: мне порой кажется, что вы трое — она, тот, кто заменил ей тебя, назвавшись Жюльеном, и ты сам —
воплощены в двоих... Хотя за все эти годы, что минули после их гибели, мне следовало бы усвоить, что теперь все трое — в одном или в одной тебе. Ты не представляешь себе, что такое терять навсегда...Отношения, когда-то сложившиеся между Аспазией, сестрой Жюльена, и самой теперешней хозяйкой Наплузского дворца позволяли гостю говорить с властной женщиной едва ли не на равных.
— Я представляю себе это, ваше величество, — тихо проговорил он или, если угодно, она (поскольку гость был одет в женское платье). — Мне приходилось терять. Даже месть не может заставить забыть утрату, она не в состоянии возвратить душе похищенное. Пролитая кровь злодеев не способна уравновесить боль страданий, ставших следствием их гнусных деяний. Я никогда не забуду Аспазию и вашу сестру Алис. Никогда, ваше величество.
— Спасибо тебе, Аспазия, — поблагодарила королева. — Я также никогда не забуду того, что ты сделала для меня. Наконец-то проклятый гиенец пострадал. — Мелисанда не хотела произносить имени Раймунда, словно опасаясь потревожить призрак врага. — Тринадцать лет я ждана этого дня. И я и душа Алис... Но я говорю не о том. Ты молода, и потому не можешь понять, что значит чувствовать приближение холода...
Хозяйка, задумавшись, умолкла на какое-то время, но поскольку гостья из вежливости и глубочайшего уважения к королеве не осмелилась нарушить ход её мыслей, продолжала.
— О Боже, — вздохнула Мелисанда и, зажмурившись, несколько раз осенила себя крестным знамением. — О Господи, прости мне мои мысли... — Открыв глаза, она посмотрела на Жюльена-Аспазию и тихо проговорила: — Порой мне кажется, что ни там, ни тут, — взгляд королевы скользнул от потолка к полу, — ничего нет. Ничего, кроме пустоты, страшной бесконечной бездны, в которую проваливаются после смерти души всех, и праведников и грешников. Они летят и летят куда-то... не вверх или вниз, а... в никуда, в ничто, в небытие, во мрак такой же бесконечно глубокий, как океан. Они исчезают там, откуда никто никогда не находит дороги к свету. Порой я чувствую, как приближается холод. Страшный холод... неведомый, непонятный. — Она перекрестилась. — Господь накажет меня за такие мысли... Если он есть, Господь?.. О Боже, что я говорю?!
Она вновь закрестилась и умолкла, теперь уже на более долгое время. Однако гостья хранила почтительное молчание, и королева заговорила опять:
— Я всё чаще и чаще чувствую это с тех пор, как все предали меня. Покинули сначала здесь, в Наплузе, а потом и в столице...
Жюльен-Аспазия вскрикнула и принялась целовать ноги Мелисанды, приговаривая:
— Я знаю, я знаю эту боль! Я видела это, когда моя госпожа, ваша сестра Алис, плакала в Латакийском дворце, преданная всеми, всеми покинутая. Они была так молода, разве она заслужила такую долю? Чем, чем провинилась она перед Господом?! Зачем так обошлись с ней люди?! Видно, и верно, нет Ему дела на Небесах до нас, сущих на земле!
Жюльен-Аспазия заплакала, а королева, сняв с головы гостьи платок, погладила разметавшиеся по плечам волосы:
— Не надо плакать, моя милая. Тех, кто ушёл, не вернуть.
— Но нельзя, нельзя, чтобы те, кто причинил другими такие страдания, оставались безнаказанными! — воскликнула Жюльен-Аспазия.
— Господь сказал: «Аз воздам», — напомнила Мелисанда, забывая, что сама только что усомнилась в существовании Бога. — Не наше дело брать на себя бремя забот Его.
— Нет, ваше величество! — Гостья резко вскинула голову и посмотрела на королеву мокрыми от слёз, безумными глазами. — Он, если Он есть, всегда медлит! И верно, что Ему? Что наша жизнь по сравнению с вечностью? Мы не должны ждать, по крайней мере, тогда, когда бремя забот Его касается нас. Отчего же нам не взять на себя хоть часть этого груза? Разве мы плохо управлялись прежде? Разве не отомстили мы за страдания моей госпожи, вашей сестры? Теперь я вижу, что и ваш черёд настал, и нынче вы страдаете так же! Я знаю точно, потому уже, что те слова, что слышу я сейчас от вашего величества, говорила мне и она. Это чувствуют все преданные, все покинутые! Раз Господь допускает такое, так и правда, есть ли Он?!
— Не говори так! — поспешила возразить королева. — Не произноси слов столь страшных! Нам неведомы пути Его, и не нам поэтому подвергать сомнению Божественную сущность... Я лишь сказала, что порой мне кажется, будто нет ни рая, ни ада, да и вообще, там, за пределами этого мира, всё иначе, чем привыкли думать мы...
Мелисанда вновь на секунду-другую умолкла, отвлечённая собственными мыслями, и, круто меняя тему разговора, сказала:
— Довольно об этом, лучше расскажи мне, что происходит в мире? Да... и не называй меня здесь вашим величеством... говори мне просто мадам, как бывало. И... ложись рядом, чтобы я могла лучше слышать тебя.