Княжич, князь
Шрифт:
— Вестимо, отче.
— Как думаешь, каким образом дознаются?
— Каким образом… Наверное, чувствуют просто. На то они и матери.
— О! Чувствуют! Хорошо начал, в правильном направлении соображаешь. А как?
— Родная кровь, говорят.
— Ну ладно. А случалось ли тебе с кем-нибудь вдруг одни и те же слова произнести?
— Да сколько раз. А то еще: идешь по улице и только о каком-то человеке подумаешь, а он уж — вот, навстречу идет.
— Опять хорошо мыслишь. Но только где же тут упомянутая тобою родная кровь?
— Может, сами и ответите, отче? У вас вон и знаний всяческих,
Отец Паисий покачал головой:
— Если я от мудрости да знаний своих стану давать готовые ответы, то разум твой так и не научится самому себе вопросы задавать. А теперь вот что скажи: сколько ступенек перед нашим крыльцом?
Кирилл удивился очередному скачку лекаревой мысли:
— Как-то сразу и не вспоминается, отче. Шесть, что ли?
— Что ли. Хм. А что за узор на чашке твоей? Не гляди сейчас!
— Там это… Ага, вот: поясок крестчатый с лозою виноградною да надпись вязью.
— Что именно написано?
— Не вчитывался. Я из чашки просто пью — и всё тут.
— А листья в какую сторону повернуты?
— Не примечал, нужды никакой в том не было.
— Другое приметь: по ступеням тем ты уже не единожды сошел да поднялся. Пять их. Из чашки же и вовсе по нескольку раз в день пьешь. Надпись на ней: «Пей в меру», а листочки вправо повернуты. Теперь понимаешь, что смотреть и видеть (отец Паисий как-то по-особому выделил голосом эти два действия) — не одно и то же?
— Да вроде бы начинаю понимать. А в чем же тут закавыка?
— Опять-таки в разуме нашем, княжиче. Если он, скажем так, не решит, не прикажет увидеть, глаза на многое словно слепыми остаются. Хоть и глядеть не прекращают. Любопытно получается — верно? Пойдем далее. Помнишь ли ты какую-нибудь вещь из прошлого столь же ясно, словно она и сейчас пред тобою?
— А то! Четыре лета мне исполнилось — дядька мой Домаш с ярмарки игрушку мне привез: мужик с медведем верхом на бревне сидят напротив друг дружки. Плашечку снизу двигаешь, а они поочередно топориками по бревну тюкают: тюк-тюк, тюк-тюк… Забавно! Помнится, мужик был красной краской выкрашен, а медведь — синей. И сильно меня занимало: отчего именно так? А еще помню, как впервые увидел в родительском иконном углу образ с главою Иоанна Крестителя на блюде — ох и страшно-то до чего сделалось! И частенько мерещилось потом, что глава эта отрубленная из-под опущенных век наблюдает за мною внимательно да думает о чем-то своем. А мне всё дознаться хотелось: ну о чем же именно? Вот как сейчас вижу ее: власы кудреватые по златому блюду раскинуты, брови страдальческие да будто свечение неяркое в уголках глаз.
— О! Стало быть, и сам уже примечал не раз, что это такое: отпечаток от увиденного в твоем разуме. И что начинает происходить в этом самом разуме с вещами, в суть которых ты желал проникнуть. Желать-то желал, но только пока не задумывался о том всерьез. Основательно! Так вот теперь с Божьей да моею помощью и начнешь.
Отец Паисий повернулся и ткнул пальцем в сторону таинственной перегородки:
— Там на поставце предметы разнообразные. Попробуй-ка назвать, какие именно.
— Наугад, что ли?
— Для начала можно и так. Только опять приметь: даже при всякой попытке просто угадать внутренний взор наш — что твой,
что мой — тут же начинает представлять себе некие смутные предположительные образы, как будто разглядеть нечто пытается. Правильно говорю?— Ну… Похоже на то.
— Вот ты и попробуй помаленьку да полегоньку не столько угадать, сколько разглядеть. Как бы узреть внутренними очами. Узреть! Разумеешь?
— Стараюсь уразуметь. А поближе подойти можно?
— Милости просим. Только доски-то меж собою сколочены на совесть и щелей нет — как я и заказывал.
— Да уже и сам вижу. Не буду вставать, пожалуй.
— И то верно, — согласился отец Паисий. — Зачем ноги попусту утруждать, коль схитрить заведомо не получится? Итак?
Кирилл сморщился и завел к потолку глаза, прикидывая, какие вещи могли оказаться в пределах доступности обычного монастырского лекаря, да что из них способно было издавать услышанные им звуки:
— Ну… Вижу вроде как некую утварь стеклодувную для лабораториума. Потом это… М-м-м… Керамическую ступку или плошку, что ли… Еще то ли ланцет, то ли ножницы. А может, и то, и другое… Сосудец малый для зелья… Э-э-э… Деревяшку или кость какую-то…
— Довольно. Не видишь ты ничего — просто гадаешь. Хотя гадаешь, надо сказать, достаточно неглупо.
— Как говорится, чем богаты, — пробурчал Кирилл.
Отец Паисий хмыкнул:
— Вот как раз этим-то ты, голубчик мой, богат настолько, что сейчас даже и вообразить себе не сможешь. Не любопытствуй, оставь — все равно пока ничего пояснять не стану. Лучше попытайся еще разок. С Богом.
Вторая попытка привела примерно к тем же результатам. А за нею и третья, и четвертая.
Отец Паисий задумчиво потеребил кончик длинного тонкого носа, пробормотав:
— Либо так еще слишком рано, либо это вообще не твое… — и предложил в полный голос:
— Тогда давай-ка, княжиче, вместо предметных образов попробуем мысленные.
Кирилл ничего не понял, однако покладисто кивнул.
— Случалось ли тебе, глядя на какого-то человека, помышлять: а хорошо бы узнать, о чем он в это мгновение думает?
— Вестимо! Иной раз до того любопытно бывает, что вот так и хочется прямо в голову к нему забраться! Э-э-э… Малость кривовато я выразился, отче, вы уж простите.
— Не за что прощения просить. Наоборот, это ты, чадо, нечаянно в самую что ни на есть суть попал. Так вот: я сейчас опять от тебя схоронюсь, там возьму в руки какую-нибудь из вещей да стану усердно глядеть на нее. А ты попробуй узреть мои мысли о ней — ее саму, стало быть, но уже чрез меня. В голову мою влезь, как сам же верно и сказал. Добро?
— Ага.
Лекарь скрылся за перегородкой. Загадочно издав оттуда несколько стеклянных и металлических звуков, распорядился:
— С Богом, княжиче!
Для чего-то хорошенько откашлявшись, Кирилл сосредоточенно уставился в пол перед собою. Эта позиция нисколько не помогла и он перевел взгляд на потолок. Там ему, как оказалось в итоге, тоже ничего не открылось. Раздраженно поерзав, решил зажмуриться. Замер, проговорил неуверенно:
— Отче, а мне отчего-то вдруг стал видеться клубочек ниток. Белых, льняных…
Отец Паисий немедленно выбрался из своего закутка, держа что-то за спиной. С некоторым напряжением в голосе поинтересовался: