Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

Ещё во время молебна Гермоген увидел в соборе Луку Паули, вернувшегося из лагеря самозванца. Патриарх велел вести службу священнику, сам позвал Луку и скрылся с ним в ризнице.

— Ну, говори, с чем пришёл, сын мой.

— Вести отрадные, отче святейший. Князь Михаил Скопин-Шуйский теснит самозванца, он в панике бежит, покинул Волхов, теперь, поди, в Карачево. И войско у него поредело, отошли казаки и покинули наёмники. Плохо, что сил у Скопина мало. А так послать бы за самозванцем конную рать, схватить бы да в железа...

— Твои мысли в согласии с Всевышним. Едем скорее к царю.

Вернувшись в лагерь, Гермоген прошёл в шатёр царя и увидел его в окружении многих воевод. Тут собрались князья Иван Воротынский, Василий Голицын, братья Михаил и Иван Нагие, ещё братья царя Дмитрий и Иван.

Гермоген недолюбливал братьев царя за спесь и душевную чёрствость. Да и за мшеломство. Немало они выклянчили у старшего брата себе новых вотчин. И потому Гермоген не хотел их видеть в шатре во время беседы с царём, не хотел, чтобы Дмитрий Шуйский услышал об успехе князя Михаила Скопина. И, подойдя близко к царю, сказал:

— Дети мои, оставьте нас с государем. Идите с Богом.

Дмитрий ожёг Гермогена непокорным взглядом, но тот не заметил сей взгляд, он смотрел на ликующего царя и удивлялся. И показалось отцу русской церкви, что перед ним не царь, а всё тот же хитрый купец-шубник, каким его знали москвитяне в былые времена. Совершил сей шубник выгодный торг под Тулой и доволен. И не понимает, что сия малая удача есть ключ к миру и благоденствию на земле Русской. Отправлены под стражей в Москву вождь повстанцев Иван Болотников, на цепи «царевич Пётр». И теперь было бы любо видеть, если бы Василий, как в те дни, когда рвался к трону, сидел бы на горячем скакуне и властной рукой отправлял полки вдогон убегающему вору-самозванцу. И догнал бы его в Волхове, или в Карачеве, или в Стародубе — где угодно, пока он на Русской земле, и уничтожил бы вместе со всеми, кто ещё оставался рядом с самозванцем, не пощадил бы иноземных воров-иезуитов.

Обо всём этом и сказал Гермоген:

— Государь-батюшка, не прими в обиду, потому как знаешь мою искренность. Напрасно ты теряешь дни в суете и бездействии. Поднимай войско и веди вдогон самозванцу до самых державных застав, уничтожь ехидну, пока она не уползла в логово!

— Владыко, зачем говоришь всуе и подвергаешь сомнению мою победу. И досталь, святейший, предаваться унынию. Никакой самозванец боле не посмеет поднять голову. Вот как повешу вора Петрушку на Серпуховской дороге под Даниловым монастырём, да будет висеть, пока верёвка не истлеет, в науку иншим.

— Государь, не тешь себя малым успехом. Самозванец Петрушка — мизинец в игре. Но самозванец Дмитрий — перст. И всё повторится, как было с Гришкой Отрепьевым. Да хочешь ли знать от ясновидцев, как всё будет, ежели не почтишь моего совета?

— Не желаю! Не позволяю! — крикнул царь Василий нервно. — Я повелю казнить Сильвестра за то, что наговаривает тебе чародейские мысли. Не забывайся, святейший! Ты заставляешь жить меня в беспокойстве! Не желаю сего!

Удивился Гермоген поведению царя и понял-догадался, что Василий пришёл к тому же искушению, каким болели Грозный и Годунов: вызнал свою судьбу. Да понял патриарх и то, что царь блуждает во тьме.

И движимый одним желанием помочь ему, патриарх потребовал:

— Внимай, государь, слову Божьему, ибо токмо Всевышний мог надоумить меня в том, что услышишь. Вижу аз дворцовую Сомовскую волость, поля, снегом укутанные, зимний лес. А по тем полям, по лесу скачет на белом коне самозванец из Шклова, охотой на зайцев развлекаясь. Да подстрелил одного, подхватил на всём скаку за уши, поднял и воскликнул: «Шубника поймал! Шубника!» С ним свита большая: бояре, дворяне, люди служилые. И закричали: «Слава! Слава царю Дмитрию». И полетели охотники далее, а куда — не ведаю. Потому как сие токмо тебе знать, государь. — Гермоген замолчал и отвернулся от Шуйского.

Царь Василий обиделся на Гермогена.

— Зачем чужое в глаза мне говоришь? Како можно на царя — «он шубник»? Помнил бы, святейший, кто над кем! Я казню Сильвестра. Сия грязь от него!

— Сей блаженный человек служит России верой и правдой четверть века. И всё, что он пророчит, то сбывается. Он и наши судьбы ведает, может сказать, что нас ждёт. Да не будем его искушать, Божьего человека. Лучше помни, что Всевышний сегодня с нами. Прими сие как милость и поспеши за самозванцем. — И, положив на царя крест, Гермоген покинул шатёр.

Позже патриарх будет сожалеть, что не вразумил-таки царя Василия, не подвигнул его на воинский подвиг. И потом же поймёт святейший, что государь боялся уходить далеко от Москвы. Страх потерять Мономахов трон и корону затмили его разум, как сие было с Борисом Годуновым. Но ежели Гермоген не признавал Бориса Годунова законным царём, не присягал ему, не целовал креста за его коварство и злодеяния, то к Шуйскому он питал другие чувства, во всяком случае до последнего времени. Бывает же так: Гермоген чтил Шуйского как младшего брата.

Потому и ушёл Гермоген из царского шатра, дабы не наговорить Василию лишнего. Он подумал: «Пусть Всевышний будет свидетелем, что я предупреждал тебя, Василий-брат».

В тот же день, на мученика Прова, когда по звёздам гадают о погоде и урожае на будущий год, Гермоген покинул лагерь царя, поспешил в Москву. Ночью он тоже смотрел на звёзды, но знамение, как ему показалось, предвещало не большой урожай, а большую кровь, которую прольют россияне.

* * *

Зима в том 1608 году долго не приходила. Уже и святки собрались встречать, а большой снег не ложился, морозов не было. Народ усердно молился, просил у Бога ядрёной и снежной погоды. Да всё чаще люди шептались, что такая зима ничего хорошего не сулит, что быть большой беде. Но пока в жизни державы её ничто не предвещало. Впервые за последние годы на Руси не было осаждённых городов и осаждающие не стыли в бесснежных полях. И торжища стали обильны товарами, хлеб продавали по доступным ценам, другие харчи имелись на базарах в достатке.

По церквам и соборам служба шла исправно. Попы, священники ревностно исполняли повеление патриарха вести церковные обряды строго по уставу, молитвы и проповеди не бубнить по-глухариному, а внятно доносить до верующих прихожан.

После бегства из центра России Лжедмитрия II, а с ним и сонмища иезуитов, у Гермогена отпала нужда обнародовать тайный документ папы Римского. Но священнослужители прочитали его. Гермоген проявил милость к Игнатию-греку. Его освободили из монастырской тюрьмы, и он вольно жил среди братии Кириллова монастыря. Ещё патриарх много думал о Филарете Романове. Служил тот митрополитом в Ростове Великом, дела исполнял старательно. И всё бы хорошо, да смущало Гермогена то, что сан митрополита дал Филарету самозванец Гришка Отрепьев. Выходило, что Филарет был угоден первому Лжедмитрию. Известно, что Отрепьев взял Филарета под опеку не случайно: чином жаловал «родню». И разве Филарет не знал, что Отрепьев вовсе не родня, а чужой человек. Зачем же было принимать сан от врага русского народа, зачем поощрять порабощение России поляками и лютерами? И выходило, что Филарет пошатнулся в православной вере. Но, может, сие прошло? Сейчас Филарет служил исправно. Уставы и каноны церкви постиг до самых глубин и милостью Божьей отмечен. И подумывал Гермоген перевести Филарета в Москву, поставить во главе Патриаршего приказа. Но будет ли так, Гермоген пока не знал, потому как нужно было посоветоваться с архиереями. Доброжелательность у Гермогена к Филарету была явная. Он помнил, что Филарет избавил его от ссылки при Лжедмитрии-Отрепьеве. Гермоген успокоился и не искал больше в Филарете противника. Да прихлынули новые заботы.