Коала

Почвы, впрочем, были скудные, глинистые, наносные. С севера задувал удушливый суховей.

На следующий день путь им преградила река и на той стороне обрывистый, почти отвесный берег. Люди отыскали брод, распрягли волов и, как и в прошлый раз, перетащили повозку на руках.

До полудня они двигались вдоль берега, потом Баралье распорядился устроить привал. Каторжники занялись костром и стряпней; Гоги и Бунгин в охотку уплетали рисовый суп, и только Вогглемаи отказался от такой еды и поджарил себе ящерицу. Баралье попробовал и счел, что на вкус это мясо лучше опоссума.

Двинулись дальше, и вскоре в береговой круче распахнулся проход, уводивший от реки на холмистую падь, где на голых склонах шелестели эвкалиптовые рощи. Когда поднялись наверх, их взглядам открылась равнина, а на ней видимо-невидимо кенгуру. Почва — белая глина. В шесть вечера, когда переходили ручей, увидели на горизонте столбы дыма. Бунгин, изучив следы, обнаруженные на глинистом берегу, сказал, что это, верней всего, Канамбайгле со своим племенем. Они охотятся, вот лес и подожгли. Еще немного погодя они нашли шалаши, оставшиеся еще с прошлой экспедиции, в них и заночевали.

Наутро, около шести, когда Баралье уже собирал вещи, к нему пришел Бунгин и сообщил, что слышит голоса. Вдвоем с Гоги они скрылись в лесу, и уже вскоре Баралье мог только перекликаться с ними. Много раз разносилось по округе протяжное «коо-ээ», и примерно через четверть часа после того, как он совсем потерял ушедших из виду, они вернулись, приведя с собой на канате еще двоих связанных туземцев. Один назвался Булгином, второй, Валларра, видел белых людей впервые. Он отказался пожать Баралье руку, сколько Гоги его ни уговаривал, объясняя, что белый человек пришел сюда собирать разные травы и камушки. Валларра стоял молча, скрестив руки на груди, уперев глаза себе под ноги. Не стал есть рис, который предложил ему Баралье и который Булгин проглотил с жадностью. Соблазнился только сахаром — не сводя глаз с француза, слизнул угощение прямо с ладони, как отобранные Гидеоном воины у источника Харод, что пили из горсти. Баралье соблаговолил дать ему вторую порцию, но едва сам приблизился к дикарю, тот затрясся с головы до пят.

Утро уже клонилось к полудню, когда они наконец-то запрягли волов. Колеса повозки с натугой тронулись, и оба новичка, Булгин и Валларра, разинули рты и принялись строить изумленно-радостные гримасы, их голоса срывались от восторга, они плясали, кликушествовали, не спуская с повозки глаз, и никакими силами невозможно было их успокоить. Баралье злился на себя, теперь с ними увязались уже пятеро туземцев, это не считая женщины с ребенком, и всех надо погонять и кормить. Он хотел всего-навсего отыскать проход через Голубые горы, пополнить свой гербарий, разведать местные почвы, а эти дикари липнут к нему со своими кровавыми обычаями, бабами и байками. Эти люди ищут себе у него защиту и пропитание, но они задерживают продвижение, да и подвергают отряд опасности. У него было чувство, будто за каждым кустом притаился очередной дикарь, который то ли преследует, то ли ищет кого-то, либо сам прячется от преследований, причем установить с окончательной ясностью, какая именно из этих двух надобностей выгнала его из дома, не удавалось никогда. Этих людей вообще понять невозможно. И дело не в косноязычном их английском, и не в том, что он так и не научился толковать их ужимки, — дело в самом их образе мыслей, который по-прежнему оставался для француза непостижимой загадкой. Надо ли принимать всерьез угрозу, или она, как это случалось сплошь и рядом, в следующий миг обернется жестом гостеприимства, смеются они просто так, беззлобно, или измываются — никогда не разберешь. Да, здешние рельеф и почва нелегки для разведки, но с этими трудностями он умеет справляться при помощи инструментов и силой рвения, уж он-то знает, как картографировать белое пятно. А вот все эти местные страсти-мордасти для него темный лес, где ни тропки не сыскать и где любые приборы его бесполезны. Все эти туземцы, казалось Баралье, безнадежно погрязли в междоусобицах и кровной вражде, в нескончаемых вереницах преступления и возмездия, и всякий, кто с ними свяжется, неминуемо пропадет в этой первобытной, из глубокой древности тянущейся пагубной паутине.

Местность, впрочем, и впрямь была неудобопроходимая, на пути вставали то валуны, то мелкие кустарники. И все это на нескончаемом плоскогорье, под безразличным и безоблачным небом. Лишь изредка тут и там высились деревья. Вскоре набрели на луговину, где паслись дикие коровы. Француз велел пересчитать — насчитали сто шестьдесят две головы. Пару раз казалось, что еще немного — и буренки на них нападут, но солдаты отгоняли скотину криками, и с грехом пополам они стадо миновали.

В земле сплошь рытвины с водой, вся долина перепахана копытами, деревья вокруг луговины изувечены, кора с них понизу дочиста ободрана рогами животных.

В небольшой котловине разлегся бычина. Оказалось, издох, причем недавно. В рыжей шкуре зияли глубокие раны, полученные, очевидно, в последнем поединке с соперником.

Француз велел спилить у него рога, после чего двинулись дальше.

Часа через полтора взобрались на высотку, с которой открылся вид на новую бескрайнюю равнину. И здесь тоже стадо диких коров, числом за две сотни — француз при виде животных испытывал победное удовлетворение. Они были живым доказательством утверждения и процветания европейской культуры на континенте. Так что даже если он со своей экспедицией потерпит крах, скотина будет плодиться и размножаться неудержимо, с тех самых пор, когда она начала покорять страну четырнадцать лет назад, выломившись из загонов в достопамятный вечер праздника по случаю дня рождения его величества, первого торжества в новой колонии.

В лагерь они вернулись уже затемно. Булгин и Бунгин тем временем откуда-то привели своих жен и двоих детишек. Валларры не было видно, и Баралье с тревогой прикидывал, что если и тот кого-то притащит, туземцы будут в отряде уже в большинстве.

Гоги, между тем, ему сообщил, что Бунгин и Валларра принесли часть туши обезьяны, на языке туземцев ее называют «кооло». Это была их доля добычи от совместной охоты с Камамбайглом. Головы у туши уже не было, остались лишь две лапы диковинной формы, каких Баралье в жизни не видывал. Он был уверен: это животное науке еще не известно. Предложил охотникам две пики и топор в обмен, те согласились. Правда, Баралье успел заметить, как странно реагировала на сделку жена Гоги, — отойдя на почтительное расстояние, она неодобрительно вращала глазами и вообще выражала явное недовольство. Он, впрочем, давно привыкнув к детским суевериям дикарей, постоянно опасающихся каких-то своих идолов и духов, не придал ее ужимкам никакого значения.

Таким вот образом в тот знаменательный вечер девятого ноября одна тысяча восемьсот второго года отдельные части коалы, заложенные в склянку со спиртом, поименованные и надписанные, впервые стали достоянием науки, — но, похоже, деяние сие произведено было не под счастливой звездой, не принеся ничего хорошего ни самому зверю, ни Баралье и его экспедиции, как выяснится уже вскоре.

На следующий день они продолжили поиски злополучного прохода, решив обследовать хребет, тянувшийся на юго-запад. Вдоль подножья пласталась долина. Шли вдоль реки, то и дело бушевавший на порогах, и около часу дня Баралье приказал поджечь стену высокого, в человеческий рост, ковыля, чтобы легче было продвигаться дальше. Утренний туман нехотя рассеялся, мало-помалу развиднелось, но еще примерно через час с востока пророкотали первые, еще отдаленные, но тяжелые громовые раскаты. Люди заметно напугались, да и сам Баралье уже думал-гадал, каких еще, к черту, злых духов он прогневил своим поджогом, но, опомнившись, обругал себя заячьей душонкой и строго-настрого запретил себе забивать голову нелепыми суевериями дикарей, столь же неотделимыми от уклада всей их жизни, как томагавки и грубые, неказистые одежды из опоссума. Он погнал отряд вперед, навстречу черным тучам, которые уже вскоре навалились до того тяжело и грозно, что казалось, весь мир погрузился во мрак и каждый видел вокруг себя только серое хлебово тумана, не различая даже ближайшего спутника. Но лишь когда и собственных ног стало не видно, француз смилостивился и приказал ставить шалаши. Дикари по-быстрому насобирали коры и сучьев, соорудив подобие навесов, и под эти убогие кровли спешно попрятались люди. Тут как раз начался дождь, с востока дохнуло холодным бризом, и уже мгновение спустя гроза накрыла их всею своей свирепой мощью: гром грохотал беспрерывно, молнии сверкали повсюду, тут и там расщепляя деревья, люди в ужасе прижимались друг к другу, стараясь как можно глубже заползти в свои утлые укрытия. До шести вечера лило как из ведра, горы с подножья до вершин тонули в непроглядных тучах, так, съежившись от холода и трясясь от страха, они и скоротали ночь.

Наутро, когда Баралье проснулся, лагерь окутывал густой туман, его влажные ватные клочья лениво влачились по земле, но к полудню все-таки проглянуло солнышко. Они поднялись на плато, где паслись кенгуру, а весь вид напомнил Баралье о доме, о юге Франции, — столько вокруг разлито солнца и мирного покоя, ну просто пастораль и идиллия. Растроганный инженер в порыве чувств ткнул в землю несколько тыквенных семечек и абрикосовую косточку, после чего все двинулись дальше.

Склоны здесь казались достаточно пологими, и Баралье приметил гору, на вершину которой, как он посчитал, подняться будет нетрудно, а уж оттуда, надеялся он, откроется вид на дальние окрестности. Первые полчаса они шли довольно споро; резкие, пронзительные вскрики фазанов сопровождали их бодрый, уверенный шаг под сенью эвкалиптовой рощи, покуда почва под ногами вдруг не стала подозрительно мягкой, а потом и вовсе начала предательски проседать. Опять его обмишурил очередной морок, все, что на этом коварном континенте казалось приманчиво легким, в любую секунду грозило обернуться смертельной опасностью.

Выстроившись гуськом, они наоступь прокладывали путь наверх меж камней и худосочных кустарников, по колено утопая в рыхлом песке. К тому же то и дело приходилось увертываться от падающих камней, каждый из которых норовил переломать им руки-ноги.

Теперь подъем шел очень медленно. Надо было обходить огромные, в дом вышиной, каменные глыбы, которые, к тому же, держались в песке на честном слове и при малейшем прикосновении могли с грохотом обрушиться вниз, в долину, увлекая за собой скалы еще больших размеров. Люди не знали, за что цепляться, хватались за иссохшие корневища, иной раз по три, по четыре человека висели на одном таком отростке толщиною не больше пальца.

Наконец, на пятачке кустистого перелеска устроили привал. Окидывая взглядом убегающие вдаль горные цепи, все эти первозданные просторы бескрайних, безлюдных земель, Баралье замирал от упоения и страха. Смутное предчувствие, что ему никогда не найти проход через эти горы, боролось в нем с мыслью, что вот оно, перед ним, — то отнюдь не худшее место на свете, где не грех и умереть.

Еще полчаса они пытались приблизиться к вершине, но тщетно, однако Баралье не сдавался. Не столько из уверенности в успехе, сколько желая собственным упорством подать людям пример, он шел и шел вперед, пока не пришлось карабкаться на четвереньках и он в кровь не ободрал себе руки и колени о шершавые, рубцеватые скалы. Но тут перед ними неодолимой преградой и крахом всех надежд вдруг воздвиглась отвесная стена. Еле живые от усталости, они в сокрушенной оторопи взирали на эту нависающую над ними громаду, изборожденную морщинами расселин, зияющую дырами пещер, где нашли себе вольготное пристанище дикие собаки.