Коала

Баралье послал в разведку двух человек — поискать, нет ли обхода, хотя и понимал, что это ничего не даст, а сам сел, после чего и все остальные дружно опустились на землю, блаженно вытянув ноги. Больше всего они надеялись, что эти двое проплутают подольше и дадут им вожделенную передышку, однако не прошло и минуты, как все вздрогнули от гулкого выстрела. Но ни один не шевельнулся, пока не появились разведчики, неся на плечах вверх лапами подстреленного кенгуру: с запрокинутой морды зверя капала кровь. Никакого обхода они не нашли, Баралье, впрочем, прекрасно знал, что они и не искали, единственным их помыслом было сорвать эту клятую экспедицию как можно скорей. Баралье решил, что на сегодня с них хватит, задумав на следующий день попытать счастья в западном направлении, где, как мнилось ему, их ждет распадок в тридцать миль открытого пространства.

Начали спуск. Баралье продвигался медленно, с трудом превозмогая боль в ссаженных, разбитых ногах. Один из людей поддержал его под руку, но даже в этом жесте француз усмотрел не желание ему помочь, а скрытый упрек и призыв одуматься, уразуметь вздорность и бессмысленность затеянного им предприятия. Боль и усталость омрачали его мысли. Вот и фазаны, при малейшем шорохе взлетавшие на деревья, казались ему теперь зловещим предзнаменованием, недобрым знаком самой природы, что он ничего, кроме тревоги и беспокойства, в эти края не принес и рано или поздно за это поплатится.

Они уже спустились в лощину, когда Бунгин заметил невдалеке дымок. Знаком призвав всех не шуметь, сам он крадучись двинулся к костру, вокруг которого сидели несколько туземцев, поджаривая себе динго. Завидя Бунгина, они схватились за копья и сразу на него бросились, но при виде Баралье с его отрядом, а особенно при виде ружей остановились. Француз велел Гоги перевести, что у них нет враждебных намерений, так что пусть спокойно сядут и продолжают трапезу. Хотя воды у них еще было достаточно, он, чтобы завязать разговор, спросил, далеко ли до ближайшего источника. Один из туземцев, поднявшись, махнул рукой куда-то на север, и поначалу показалось, что напряжение улеглось. Гоги присел невдалеке от туземцев, не выпуская, впрочем, из рук ружья. Он явно давал понять всей компании, что умеет с этим оружием обращаться. Его, однако, никто не желал замечать, и Валларра позвал Гоги обратно и усадил рядом с собой. Остальные теперь метали в Гоги злобные взгляды и кусали губы. В конце концов он встал и вернулся к Баралье, кипя от ярости. Главным среди туземцев оказался некий Гоондел, еще одного звали Моотик, и он, как выяснилось, единственный из всех знает, как пройти к селению по ту сторону гор. Однако рассказать отказывался, даже когда Валларра принялся его упрашивать, Баралье так и не мог уразуметь, почему тот заупрямился, но чутье подсказывало ему, что это как-то связано с его проводником. Взгляды, которые бросали на того туземцы, очень ему не нравились, а когда их угощали мясом, единственным, кого обошли, оказался опять-таки Гоги. Туземцы из его отряда ели мясо молча, и поделиться с Гоги ни один не рискнул. Обратившись к проводнику, Баралье попросил объяснить, что происходит, но Гоги только тряс головой и умолял сейчас же, немедленно уходить отсюда, от этого, мол, зависит его жизнь. А если они останутся здесь на ночь, ночь эта станет для него последней. Тщетно Баралье пытался ему внушить, что опасаться нечего, что он даст команду разбить лагерь не здесь, а вдалеке, и что возвращаться к основной стоянке они будут другим путем, чтобы Гоондел их не выследил. Все это Гоги не успокаивало, и только когда Баралье, осерчав, по всей строгости потребовал от проводника раскрыть причину его страхов, тот признался, что совершил преступление в своем племени. Какое именно преступление, он не сказал, но ему пришлось бежать, и в конце концов он нашел защиту как раз у этого Гоондела. Под его покровительством он некоторое время жил, охотился вместе с людьми его племени, и добычу с ними делил, пока не прошел достаточно долгий срок, и он решил, что можно к своим соплеменникам вернуться. А они, казалось, и вправду про вину его, в чем бы она ни состояла, напрочь забыли, никто ему старое и словом не помянул, все оставили его в покое. Однако как-то раз мужчины племени поймали молодую женщину, а та оказалась сестрой этого самого Гоондела, так они привязали ее к дереву, долго истязали и замучили до смерти. А потом съели, добавил в заключение Гоги, и он не сомневается, что теперь Гоондел намерен ему за это отомстить. Опешивший Баралье не знал, что и думать, что в этой истории правда, а что обычные туземные враки, однако враждебность, причем явная, была буквально разлита в воздухе, а потому он рассудил, что лучше будет уйти от этого места подальше. Решено было возвращаться в лагерь, пополнить там запасы, а уж после попробовать разведать еще одно направление. Но то, что все это приходится делать из-за Гоги, приводило француза в ярость, он зло насмехался над проводником и прилюдно обзывал того трусом несчастным.

Однако Бунгин захотел остаться, намереваясь, если Баралье верно понял его косноязычные объяснения, искать вместе с Гоонделом женщину, которую тот ему якобы обещал, а она убежала в лес. Как бы там ни было, но француз был только рад избавиться хотя бы от этого лишнего рта.

Двинувшись в путь, они уже немного погодя обнаружили, что Моотик и несколько его людей идут за ними следом, на расстоянии не более двухсот метров, вооруженные, более того, с копьями наизготовку. Люди в отряде встревожились, но Баралье приказал, не обращая внимания, идти дальше, и только Гоги то и дело останавливался и пристально вглядывался в преследователей, ловя каждое их движение. Уставясь в темноту, он бормотал что-то бессвязное. Как выяснилось, он не сомневался, что Моотик их всех перебьет. Теперь уже все в отряде обзывали его трусом, полагая, что он помешался рассудком, и Баралье тоже этого не исключал.

Шли в непроглядном мраке, Баралье понятия не имел, в нужную ли сторону, он просто шагал следом за впереди идущим, положившись на то, что хоть кто-то знает дорогу. Через какое-то время преследователи, похоже, потеряли их из виду, и вскоре они дошли до места, где ночевали накануне. Там позволили себе несколько часов поспать. Наутро проснулись в сплошном тумане, а вскоре, вдобавок ко всем неурядицам, из дебрей послышались крики какого-то туземца. Оказалось, это Бунгин, который, однако, привел с собой вовсе не обещанную ему женщину, а мальчика лет шести-семи. Ни о чем не спрашивая, как будто это само собой разумеется, оба присоединились к отряду, и Баралье в очередной раз не нашел в себе решимости попросту их прогнать. У мальчонки, как уверял Бунгин, ни матери, ни отца, один он пропадет, просто умрет с голоду, а люди Гоондела его к себе не принимают. Они, дескать, всю ночь проплутали в поисках Баралье и его отряда, и только под утро издалека дым от их костра углядели. Мальчишка, голодный и измотанный, хныкал, из еды у Бунгина был с собой только опоссум, которого они на двоих и съели, и Баралье, проклиная себя за слабодушие, велел дать обоим риса.

Едва они насытились, Бунгин заявил, что знает, как сократить дорогу, похваляясь, что еще до захода солнца доведет отряд до основного лагеря. Люди выжидающе смотрели на своего начальника, Баралье колебался, однако хитрости, раздоры и суеверия местных жителей уже настолько заморочили ему голову, что он почти утратил способность рассуждать здраво. Им овладело сонное безразличие, все его честолюбивое рвение, весь его пылкий порыв отыскать проход в этих клятых горах во имя и на благо европейской цивилизации теперь самому ему казались смехотворной глупостью, такой же химерой, как бессмысленное лопотание туземцев, так что он, ни слова не говоря, только кивнул Бунгину, и все они — вереница вконец измученных идиотской затеей людей — тронулись в путь.

Они форсировали реку, потом двинулись вдоль берега, пока не достигли подножья горы. Склон показался Баралье слишком уж обрывистым, не верилось, что тут и вправду можно пройти всем отрядом. А потому он решил оставить людей внизу, а сам отправился вдвоем с Бунгином на разведку.

Они полезли вверх, но скалы становились все круче, француз то и дело оскальзывался, не на шутку опасаясь сорваться. Пораненная нога нарывала все сильней, казалось, за всю жизнь не встречалось ему пути трудней и опасней этого, но он, стиснув зубы, уже ничего почти вокруг не замечая, все шел и шел вслед за легконогим дикарем, который играючи перепрыгивал с камня на камень, и все ему было нипочем. С каждым пройденным вперед метром француз все больше терял присутствие духа и надежду когда-либо подняться на вершину. Цепляясь за неровности скалы, руки теперь приходилось вскидывать почти отвесно, продвигаться дальше подобным образом казалось безумием, но туземец и не думал останавливаться, уверяя, что ходил этой дорогой не один раз. Сомнений Баралье он, казалось, вообще не понимает, и тогда француз, слишком уставший, чтобы затевать бесконечные препирательства, попросту отправил упрямца отыскивать проход в одиночку. Ждать пришлось недолго — уже немного погодя тот возвратился посрамленным, и они повернули назад.

Вернувшись в расположение отряда, Баралье решил, что под его водительством одна группа двинется на север, а Гоги с несколькими людьми послал на юг — может, там сыщется путь короче. Они разделились, дорога на север тянулась вдоль ущелий, таких глубоких, что дна было не видно. Француз, едва живой, ковылял впереди, превозмогая головную боль, подкатывающую дурноту и спазмы в желудке, однако некоторое время спустя, он уже не помнил, как и когда они вдруг оказались на вершине, с которой им открылась земля внизу и океан на горизонте, — то самое побережье, откуда две недели назад они отправились в свой поход и которое теперь, после всех мытарств, казалось долгожданной, желанной и милой родиной.

Приняв к востоку и спускаясь по холмам, они через несколько часов вышли к ручью, который благополучно вывел их к месту, где был оставлен основной лагерь. Гоги с людьми явились лишь к вечеру, не найдя никакой дороги, они повернули и шли по следам Баралье, а теперь, серые от изнеможения, повалились на землю, мальчишка Гоги скулил, и Баралье, в который раз проклиная себя за мягкосердечность, протянул ребенку кусок кенгуру, подстреленного накануне.

Немного погодя раздались вопли, и он увидел, как Гоги, размахивая дубинкой, гонится за своей женой, нагнал, хрястнул дубинкой по голове, брызнула кровь, женщина упала. Солдаты кинулись унимать буяна, отогнали его прикладами. Гоги вроде бы угомонился, отошел, но, едва на него перестали обращать внимание, бросился на жену снова, на сей раз с тяжелой, в четыре зубца, острогой, какую используют для рыбной охоты. Он успел проткнуть жене ляжку, поранить ей голову и грудь, а когда его оттащили, даже хватался за мушкет.

Минует еще несколько дней, прежде чем Баралье найдет в себе мужество сдаться и окончательно признать свое поражение. Понадобится еще сколько-то новых треволнений, туземцев, приблудившихся неведомо как и откуда и снова исчезнувших, несколько подобранных в кустах детишек, опасных охотников, чьи силуэты привидятся кому-то у дальнего костра, понадобятся еще несколько дикарских баек о предательстве и преследованиях, истовых, страстным шепотом, заверений в преданности и готовности на все, бессчетные закатывания глаз и прицокивания языком, понадобится еще один злосчастный день блужданий, когда они, несколько часов проплутав между скал, выйдут на то же место, откуда пришли, понадобится еще много, очень много солнца, которое с прежним палящим равнодушием будет взирать на все под собой, на ящериц с рыжим брюхом, птиц на деревьях, на его отряд, навьюченных женщин, детей на привязи, мужчин, что выдают себя за вождей, а на самом деле пробиваются у кого-то на побегушках. Понадобится пара ночей, когда Баралье, в смутной дреме между явью и сном, услышит рев быков, совсем рядом, на подступах к лагерю, вскочит и, перебудив людей, потребует отогнать буйных животных, понадобятся долгие взгляды туземцев, хихиканья и смешки за спиной, прежде чем ему, не без опаски, разъяснят, что это вовсе не буйволы, а лягушки в соседнем болоте оглашают округу своим истошным ревом, понадобится еще несколько угрей, жирных, в руку длиной, которых он, давясь, съест на завтрак полусырыми, — короче, ему придется еще чуток поглубже погрязнуть во всем этом кошмаре, пока он не смирится с мыслью, что проход ему нипочем не найти. Возможно, причина неудач крылась в выборе цели, главной же помехой, должно быть, стала гордыня, честолюбивое рвение, и, как знать, не пойди он наперекор, повлекись он по течению, на зов голода и в погоне за дичью, может, он и научился бы читать следы, и не только те, что на песке, но и те, что оставляют после себя духи этого края, и, быть может, в один прекрасный день он бы и очутился по ту сторону гор, даже сам того не желая. Он рассматривал собрание своих находок, гербарий засушенных растений, окаменелости с отпечатками листьев папоротника, крошившиеся при малейшем прикосновении, зарисовки и карты, казавшиеся ему теперь смехотворными и беспомощными каракулями, изучал плавающие в спирту конечности зверя — все эти плачевные свидетельства тщеты его попыток понять эту землю, найти ей место, имя и координаты в своем сознании. Две недели спустя, отчитываясь в Сиднее об итогах экспедиции, выслушивая в ответ слова утешения и похвалы, Баралье знал: он потерпел крах не в географии, а в тщеславном рвении, и самым наглядным трофеем его поражения оказалась склянка с заспиртованными отрубленными лапами, оставленная на генерал-губернаторском письменном столе.

А потом первые фрагменты зверя и само его наименование добрались и до Европы, донельзя возбудив любопытство научной общественности, особенно естествоиспытателей, однако минуло еще долгих два года, прежде чем удалось заполучить тушу зверя целиком. Двое охотников в Квинсленде обнаружили коалу на эвкалипте, на недосягаемо большой высоте, а посему, не мудрствуя лукаво, они, раскачивая дерево, попросту стряхнули животное с ветки. Таким образом, первый убитый белым человеком коала погиб точно так же, как охотник в местной легенде — упав с дерева и убившись насмерть.