Коала

Изготовленное из туши чучело уже вскоре водрузилось в знаменитом музее на площади Пикадилли в Лондоне, являвшем собой паноптикум в форме египетской пирамиды. Принадлежало сие достопримечательное заведение некоему мистеру Баллоку, члену Линнеевского и почетному члену Дублинского научного обществ, как уведомляла титульная страница путеводителя по оной музейной коллекции, которую, как сообщалось там же, он, мистер Баллок, с радением и тщанием собирал в течение шестнадцати лет, понеся расходы в двадцать четыре тысячи фунтов. И, видимо, именно этот экземпляр, более чем вычурно набитое и сформированное чучело, потешный пузан, имеющий очень мало общего с реальным обликом животного, когда-то весной 1815 года, во время путешествия в Лондон, привлек внимание молодого таксонома в витрине с макаками, где еще красовались белки-летяги и опоссум, — все они шли по разряду животных, еще ожидающих окончательной научной классификации. И, видимо, именно этот молодой человек по имени Анри-Мари Дюкроте-де-Блэнвиль первым ввел зверя в списки зоологической таксономии на страницах «Бюллетеня сообщества любителей науки», где им предпринята скромная попытка новой классификации животного мира. Не найдя для странного существа места среди известных науке классов, Блэнвиль предложил ввести новый вид, Phascolarctos, медведь сумчатый, специфические признаки которого он описывает следующим образом: шесть резцов, внизу четыре зуба коренных, по две парных лапы, на каждой пять отдельно растущих пальцев с когтями, пальцы сгруппированы двумя противостоящими сочленениями, двупалое вовнутрь, трехпалое наружу, а также весьма короткий хвост.

Блэнвиль, разумеется, относился к своему делу с истовой самоотверженностью и пиететом. Поэтому предложенную классификацию рассматривал как сугубо предварительную, пока ее не проверит его ментор, светоч науки Жорж Кювье. Велико ли было увлечение, с которым он исследовал неведомое науке животное, из данного отчета заключить трудно, однако судить о его преданности ремеслу можно по другому творению его пера, опубликованному в том же журнале. Дело в том, что в штудиях своих он одним животным миром не ограничивался, а посему на странице сто восемьдесят три того же издания он поместил материалы своего исследования, произведенного на некоей Саарти Баартмаан, знаменитой южноафриканке, которая об эту пору произвела в Европе настоящий фурор своей внешностью, а если уж совсем начистоту, прежде всего своим задом, чьи размеры приводили в восторг и изумление платежеспособную публику многочисленных варьете. В статье своей Блэнвиль преследовал две цели: во-первых, сравнить сопоставимые параметры низшей человеческой расы с высшим отрядом обезьян, а именно, с орангутангами; во-вторых, по возможности дать исчерпывающее описание анатомических аномалий половых органов удивительной африканки. Ходили слухи, что между ног у этой дамы имеется так называемый передник, представляющий из себя увеличенные до десятисантиметровой длины срамные губы, но поскольку во время производимого Блэнвилем осмотра обнажиться полностью уникальная особа категорически отказалась, ему пришлось ограничиться описанием ее удивительно коротких, хотя и широких ступней, и длинных ног, а также, ну конечно же, поистине колоссального зада, двадцать дюймов в длину, от шести до семи дюймов в ширину, явление действительно феноменальное, с энтузиазмом восторгался он, ибо, вместо того, чтобы, как обычно, почти незаметно вырастать из бедра плавным расширением, эти ягодицы выпирали из тела абсолютно горизонтально. По отношению к тыльной стороне ляжек эти выпуклости почти перпендикулярны, у корней ягодиц они образуют глубокую бороздчатую складку, а при прикосновении к оной части тела нетрудно убедиться, что состоит она по преимуществу из жировых клеток и содрогается, как желе, когда женщина двигается, сплющиваясь, когда та садится.

Что и говорить, это, несомненно, были важные научные данные, но главная-то загадка так и осталась не раскрытой, ибо даже после попытки, которую Блэнвиль описывает словом tourmenter, то бишь «принудить», «добиться своего силой» или, по меньшей мере, «назойливо приставать», равно как и в ответ на предложение денег, женщина не позволила исследователю бросить взгляд на свою тайну, а на саму просьбу реагировала «необузданно». Так что Блэнвилю не осталось иного выбора, кроме как ограничиться констатацией, что когда женщина стоит прямо, «ничего необычного не видно». Однако, когда та наклоняется, «можно заметить некую смутную тень». Пришлось ему уступить пальму первенства в раскрытии сего феномена своему учителю Кювье, который всего лишь пару месяцев спустя получит возможность осмотреть оную женщину всесторонне и в самой выгодной для исследователя позиции — а именно в виде трупа на анатомическом столе, куда та угодит после своей скоропостижной кончины. Так что не Блэнвиль, а именно Кювье внесет окончательную ясность в одну из самых знаменитых загадок естественной истории, в так называемый «готтентотский передник», и отнюдь не очерк Блэнвиля с описанием сумчатого медведя, а именно статья Кювье в его «Царстве животных» положит начало блистательной научной карьере, приведя в воодушевление всех биологов Европы.

Джордж Перри, английский исследователь улиток, писал, что среди всех диковинных представителей фауны Нового Света именно коале, несомненно, принадлежит особое место, ибо сколько ни наблюдай за неуклюжими и беспомощными повадками этого зверя, не говоря уж о его странном виде и удивительном образе жизни, — невозможно найти объяснение, во имя какой цели, с каким намерением и по какой прихоти великий зодчий природы пожелал сотворить сие существо. Ведь ни одному ученому-естествоиспытателю, будь он человеком самого изощренного ума и фантазии, подобная тварь ни в каких снах пригрезиться не могла.

Ни нравом своим, ни внешними признаками она не представляет для науки никакого интереса, однако, поскольку природа ничего и никого не создает без смысла, приходится предположить, что животное сие есть просто свидетельство бесконечного изобилия, сотворенного мудростью Всевышнего. И, поскольку в Новой Голландии ни волки, ни тигры не водятся, неказистый этот зверь не имеет в природе естественных врагов.

Окраской меха, рассуждал далее Перри, коала более всего напоминает засохший, пожухлый мох. Движения должны быть тягучими, медленными, спина из-за постоянно запрокинутой вниз головы имеет вытянутую провислую форму, а ничего более определенного Перри сказать не мог, ибо к тому времени еще ни один естествоиспытатель живого коалу не наблюдал. Им приходилось опираться лишь на описания первооткрывателей. Пока, наконец, на европейский континент не доставили морем первый живой экземпляр коалы, самку, где оную и приобрело Лондонское Зоологическое сообщество. Животное чувствовало себя превосходно, доставляя немало радости своим владельцам. Содержали его с величайшим тщанием и сугубыми предосторожностями, однако однажды ночью, надумав полазить по бельевым веревкам, оно запуталось в них и погибло от удушья.

Но для науки, однако, оно отнюдь еще не погибло, ибо та впервые заполучила и смогла обследовать экземпляр не в спирту, а еще, можно сказать, теплый. На тканях внутренних покровов были обнаружены перепонки поразительно нежной, бархатно мягкой структуры, но главным открытием оказался caecum, слепая кишка, небывало крупных, уникальных для всего животного мира размеров.

Джордж Перри был прав. Такого создания, как коала, по всем аллометрическим законом в природе быть не должно. Млекопитающему, живущему растительной пищей, по идее следовало бы кормиться орехами, ягодами, клубнями и кореньями, отыскивая себе корм, содержащий жиры, сахар, крахмал, то есть вещества, которые легко и быстро могут перерабатываться организмом в энергию. Листва же — не самое подходящее питание для теплокровного животного, слишком велики энергетические затраты на ее переработку, требуется особый пищеварительный аппарат, напоминающий, например, у коров с их четырьмя желудками и некоторых других видов жвачных животных, целую фабрику. Чем больше животное по размерам, тем выгоднее соотношение между энергозатратами на пищеварение и получаемой в результате полезной энергией. Чем меньше животное, тем это соотношение хуже, начиная с каких-то параметров объемы потерянной энергии превышают объемы ее добычи. Даже те виды, которые по размерам превосходят коалу раза в два-три, были бы не в состоянии извлечь достаточно полезной энергии из такого волокнистого растительного материала. Возможной стратегией в этом случае было бы увеличить объем потребляемой пищи и оптимизировать ее переваривание, что позволило бы ускорить переработку клетчатки и усвоение из нее ценных для организма веществ. Однако у небольших травоядных развитию такой стратегии препятствуют недостаточный объем и, следовательно, недостаточная производительность кишечника — пищевые волокна заполняют живот слишком быстро. Такое ускоренное питание увеличило бы к тому же потери азота в организме, ибо стенки кишечника, перерабатывая столь грубую клетчатку, быстрее снашиваются, что, опять-таки, влечет за собой потерю микробиологических клеток. Потери азота — серьезная проблема для всех жвачных, питающихся листвой, поскольку содержание азота в листьях не обеспечивает потребности организма сполна.

Короче говоря: небольшим животным лучше бы листвой не питаться. Однако коалы едят не просто листву, они питаются исключительно листвой эвкалипта, которой у них всегда в достатке, ибо эвкалипт — вечнозеленое дерево. И этим все сказано: для пропитания ничего хуже просто невозможно придумать, это все равно, что самая грубая солома или мочало, — тяжелая, жесткая, насыщенная эфирными маслами пища. В листве эвкалипта содержание неперевариваемой клетчатки выше, чем в любом другом растительном корме, она гораздо больше напоминает кусок картона, чем лист салата. Она бедна сахаром, крахмалом, белками, зато богата терпеноидами, лингнинами, таннинами и фенолами. Встречается и цинеол, субстрат которого используют для лечения астматиков. В листве некоторых видов эвкалипта имеются и высокоядовитые цианиды, в связи с чем высказывалось предположение, что падеж целой популяции коал в Мельбурнском зоопарке в тридцатые годы двадцатого столетия связан с роковыми упущениями в подборе кормового рациона.

Коала, кстати, чрезвычайно избирательны и даже привередливы в еде. Из эвкалиптов больше всего им нравится эвкалипт красноватый, но в середине зимы, месяца на полтора-два, они эту пищу принимать отказываются. Все это время они дремлют в развилке ветвей, а по части еды капризничают еще больше, снисходя только до эвкалипта угловато-чашечкового и эвкалипта камальдульского.

Итак, перед нами животное, по сути питающееся ядами, один только цианид чего стоит. К такому корму привычка нужна, причем с самого детства, а поскольку привычки такой от природы нет и детеныша этакое эвкалиптовое лакомство неминуемо доконает, он поначалу должен принимать пищу, способную его как-то к будущей пожизненной кормовой базе подготовить. То есть такую пищу, в которой те же яды хотя и содержатся, но в меньших дозах, давая возможность молодому организму привыкнуть к их горечи и постепенно выработать против них иммунитет. Я был немало смущен и озадачен, когда впервые услышал, что таковым подготовительным кормом, оказывается, служит так называемый пэйп, особым образом препарированный кал матери, который та предварительно съедает и переваривает вторично. Мне стало как-то не по себе при мысли, что этот зверь, и так обреченный всю жизнь есть сущую дрянь, научается потреблять ее, поедая дерьмо собственной мамаши. Но куда деваться? Он должен питаться тем, что может найти в окружающей среде, а если окружающая среда ничего, кроме ядов, не производит, он должен научиться употреблять в пищу яды. Да, он обречен на экстремально трудное, копрофагное существование в мире, где ничего лучше для пропитания малыша, чем содержимое желудка его матери, найти невозможно. И чтобы научиться извлекать необходимую для жизни энергию из ядовитого корма, единственного, имеющегося в его распоряжении, у него есть только одно учебное пособие — испражнения его матери, ибо та знает, как усваивать смертельно ядовитую пищу, которую хочешь не хочешь приходится есть, поскольку больше есть все равно нечего. И сразу становится понятно, почему этот зверь столь малоподвижен, почему чуть ли не на всю жизнь волей-неволей остается привязан к своему дереву — ведь пропитание, которым он вынужден поддерживать функции своего организма, представляет собой дерьмо и дрянь. На таком харче не больно-то попрыгаешь, животное обречено на оседлость, обязано жить в покое и уметь управлять своим метаболизмом, порой замедляя его почти до полного ступора.

Для исследователя-натуралиста нет, пожалуй, испытания более тягостного, чем наблюдать за коалой в живой природе. Оборудование потребуется немудреное: палатка на случай дождя, подзорная труба на штативе, полевой бинокль, — это если понадобится перемещаться, хотя как раз это не понадобится никогда. Два комплекта аппаратуры слежения — один обычный, второй ночного видения, с инфракрасным излучением. Оснастить животное передатчиком не составит труда. Достаточно забраться на дерево, нацепить прибор зверю на шею и спуститься обратно. После чего остается только настроить пеленгаторную установку и направленный микрофон — и можно начинать наблюдение. Зверь пребывает в неподвижности. Захватывает ветку и ест. Потом задремывает. Прерывает дрему. Просто сидит и дышит. Переступает на шаг, чтобы дотянуться до следующей ветки. Медленно жует, выбирая листочки помоложе. Вытянувшись всем телом, засыпает. Так проходит утро, полдень, вечер. Ночь погружает все во тьму. Два-три раза раздается лай зверя, одинокий и безответный. И снова тишина. Передатчик безмолвствует. Серой дымкой пробивается утро. Зверь ест, чтобы снова улечься на свой сук и заснуть. Пробивается новая листва. Растут деревья. Ветры реют над континентом. Сменяются тысячелетия. Ты попадаешь в иное время, время зверя, отмеряемое аритмичным биением его сердца, вялым током его крови, его дыханием. Может, тебе и охота вписаться в эту летаргическую колею, но твое сердце нетерпеливо разгоняет кровь в жилах, жизнь вокруг бьет ключом, жучок торопится по лесной тропинке, твои башмаки спешат его обогнать, и вот он, уже брызнул первыми каплями веселый дождик, а где-то невдалеке бежит-журчит по камушкам неугомонный говорун-ручей. Ты не прикажешь замереть своим векам — они будут увлажнять сетчатку с прежней регулярностью, на десятую долю секунды укрывая твой глаз от внешнего мира защитной завесой. Хочешь смотреть иначе, хочешь видеть иное — будь готов к медленному впадению в ступор, к движению, которое влечет тебя к смерти. И очень мало кому дано в этом состоянии бодрствовать, не проваливаясь в ад собственного сознания, а наслаждаясь красотами окружающего рая — гиацинтами, миртами, тимьяном.

В процессе наблюдений натуралисты подметили много всего: что коалы, засыпая, прижимаются задней частью туловища к стволу, что воду они не слишком жалуют, особенно холодную. Прежде чем забраться на дерево, животное мочится на его ствол. Самцы прижимаются к коре сальными железами и таким образом метят свое дерево. Карабкаясь наверх, они вонзают когти в ствол, подтягиваясь на передних лапах и отталкиваясь задними. Ведут одиночный образ жизни, не обращая внимания на сородичей. До сей поры наблюдать спаривание случалось всего несколько раз. Сколько можно судить по этим отчетам, по времени оно непродолжительно, от шестидесяти до ста секунд. Самец водружается на самку со спины, зубами хватает за загривок, оттягивая ее голову назад, и проникает в нее сзади. Несколько движений — и самка с визгом вырывается, а самец, ответив ей лаем, слезает с дерева.

Как происходит выбор партнеров, не известно, не известно также, выбирает ли самка из нескольких самцов, однако вероятнее предположить, что она вообще не в состоянии их различать. Для этого мозг коалы, видимо, слишком мал и недостаточно развит.

Детенышей у себя в выводковой сумке самки почти не замечают. Уход за собственным телом животному неведом, в сумке у коал случалось находить детенышей, мумифицированных в тягучей, коричневой, напоминающей деготь секреции. Иногда, впрочем, мать вылизывает питомца, но, судя по всему, это скорей случайность, а не устойчивое системное поведение, и если подменить детеныша в сумке, мать этого даже не заметит.