Когда львы станут ручными. Как наладить отношения с окружающими, открыться миру и оказаться на счастливой волне

– Клеманс? Зайдите ко мне! Это срочно!

Тон был холодный, как лезвие скальпеля. В этом случае нужно было не бежать, а лететь как на крыльях.

Когда она открыла дверь кабинета, она увидела, что Максимильен с головой ушел в бумаги. Видимо, шеф решил как можно скорее переключиться на дела. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего: львиная морщина и суровый взгляд, которым он ее окинул, кого угодно могли пригвоздить на месте.

Но… даже несмотря на это она находила его красивым. Темно-каштановые волосы с переливами… сколько раз она мечтала погрузить в них свои пальцы, чтобы почувствовать, какие они на ощупь. Гармоничное лицо с волевым подбородком, мощные челюсти, стиснутые от нервного возбуждения. И, наконец, его удивительные глаза цвета заиндевевшего каштана… в них мерцал только ему присущий свет, имевший свойство привести человека в состояние оцепенения.

– Клеманс, ответ от Сантини пришел?

– Да, да, конечно. Но я думала, что момент неподходящий…

– Вы неправильно думали. Принесите мне его сейчас же.

Клеманс приняла удар, причем ни один мускул на ее лице не дрогнул, и посмотрела на скомканную бумагу, валяющуюся на полу.

– На что вы там уставились, Клеманс? Идите работайте!

– Хм, я… Хотите, я уберу это отсюда?

Он злобно посмотрел на комок бумаги.

– Да, избавьте меня от этого. Спасибо, Клеманс.

Его «спасибо» прозвучало сухо, но Клеманс не обратила на это внимания. Ради Максимильена она была на все готова – готова была понять каждое движение его души. Она наклонилась, подняла комок бумаги и вышла на цыпочках. Нужно дать ему время придти в себя…

3

– Папа!

Романа сжала отца в объятиях и почувствовала, как ее тело расслабилось.

– Ну, как, на твой взгляд, все прошло?

– Ты была великолепна! Я горжусь тобой.

Она улыбнулась, ей было приятно слышать его слова. К выходу медленно тек людской поток. Многие останавливались, чтобы поздравить ее или задать вопросы. К ней обратилась журналистка:

– Хотела бы взять у вас интервью. Когда в ближайшие дни вы будете свободны?

– Обсудите это с моим отцом – он занимается моим расписанием, – улыбнулась Романа.

Жан-Филипп передал журналистке визитную карточку с надписью Sup’ de Burnes и обратился к дочери:

– Хочешь, поужинаем вместе в каком-нибудь хорошем месте?

– С удовольствием. Чувствую, что сейчас умру от голода…

– Пойдем в кафе «Кампана», это в двух шагах отсюда, рядом с музеем д’Орсе.

Романа с радостью повиновалась: ведь ей совсем не улыбалась перспектива провести вечер в одиночестве, сидя перед пустым холодильником. Кроме того, она была уверена, что отец постарается удивить ее какими-нибудь кулинарными изысками.

Ее сразу же покорило это место, как только она вошла: над залом, распространяя приятный, приглушенный свет, доминировали башенные часы, когда-то украшавшие вокзал д’Орсе. Забавный и одновременно элегантный декор располагал к приятному вечернему отдыху за ужином.

Официант не торопился их обслужить, но Жан-Филипп сохранял невозмутимое спокойствие. «Как же он изменился», – подумала Романа…

Она смотрела на лицо отца, отмечая следы времени. Волосы, когда-то каштановые и густые, поредели, покрылись сединой и приобрели сероватый оттенок. И если раньше серо-голубые глаза были в ореоле мелких морщинок, то теперь морщины стали глубокими бороздами.

Еще несколько лет назад Жан-Филипп был нетерпимым, вспыльчивым и требовательным. Доведись ему заполнять анкету, он бы поставил галочки напротив всех отклонений в поведении, свойственных бюрнерии. У себя дома он хотел царить и властвовать. У них в гостиной не было круглого стола. Да это и понятно: разве можно восседать на троне по соседству с круглым столом? Вступая в спор, он даже не пытался дискутировать – главным для него было отстоять свою правоту, даже если на это не было никаких оснований. Он обожал создавать вокруг себя шум. О его присутствии напоминали хлопающие двери комнат и шкафов – он как бы метил звуками свою территорию, как животные метят ее мочой; этот неискоренимый архаизм, ранее свойственный ее отцу, погружал Роману в доисторическую эпоху, и она, признаться, чуть было не начала сомневаться в реальности эволюции человеческой цивилизации…

Но ярче всего его бюрнерия проявлялась, когда он садился за руль. Еще до того, как он заносил ногу в салон машины, его уровень терпения снижался ниже нулевой отметки. Опьянение скоростью доводило его до помешательства.

Именно благодаря отцу Романа значительно расширила свой словарный запас – в ее присутствии он не стеснялся изрыгать ругательства. Классическую брань он оставлял vulgum pecus, то есть простым смертным, а сам изощрялся в придумывании обидных прозвищ: сын осьминожки, жалкая мокрица, полудохлая улитка, моллюск с одним нейроном, гидроцефальный моллюск… Больше всего он ненавидел вялых, нерасторопных водителей и красный свет светофоров – на дороге он поносил последними словами все, что мешало ему двигаться. Его любимым занятием было во что бы то ни стало обогнать «недоумков», выжимая последние силы из своего мощного мотора GTI. Пусть даже ценой огромного риска: ведь он не какой-нибудь там слабак.

Но однажды стремление к неоправданному риску подвело его и стоило жизни матери Романы. Занавес опустился.

В тот же день бюрнерия в нем умерла. Жан-Филипп кардинально изменился. В прошлом любитель драть глотку, занимавший собой все пространство, он вдруг уменьшился в размерах и стал совсем маленьким – стал тенью, неясным отражением себя прежнего.

Опустошенный смертью жены, которую он любил, Жан-Филипп пошел по пути искупления своих грехов и даже проявил интерес к проекту своей дочери. Sup’ de Burnes стал смыслом его существования, его покаянием и целью милосердного служения. Романа знала, что в этом он видел способ загладить в каком-то смысле свою вину. В прошлом жесткий и неприступный, как скала, сегодня отец казался ей беззащитным и чувствительным. Нет, не казался – он таким и стал на самом деле. Жизнь словно пометила его: «Хрупкий, не кантовать».

Романа думала, что никогда не сможет простить отцу смерть матери и уж тем более никогда не сможет его полюбить. В детстве он почти не обращал на нее внимания, и между ними так и не сложились отношения. Его отличало полное безразличие к воспитанию собственной дочери и ее судьбе. Так продолжалось до того момента, когда…

И с тех пор – в силу самоотречения, своего рода подвижничества и преданности – он смог завоевать сердце Романы. По ее мнению, любой человек имеет право на ошибку, раз он понимает, что обязан работать над собой и меняться к лучшему.

– Ну, как? Все хорошо, тебе здесь нравится? – забеспокоился он.

Такую фразу Жан-Филипп никогда бы не произнес в прошлой жизни. Самочувствие и настроение ближних заботили его меньше всего. Однако трагедия, которую он пережил, все изменила. Жизнь отправила отца Романы в нокаут, но этот же нокаут в духовном смысле пробудил его.

Взгляд Романы остановился на огромных часах. Сколько же лет прошло с тех пор, как мама их покинула? Восемнадцать… Ей, Романе, тогда было всего четырнадцать… Нежелание мириться с причудами и странностями отца заставило ее рано расстаться с детством.

– Я провожу тебя.

Жан-Филипп подвез ее к дому, подождал, пока она поднимется к себе, и только когда увидел ее силуэт в окне, тронулся с места: теперь он знал, что его дочь в безопасности.

– Милый папа, – вздохнула Романа, провожая взглядом его машину.

Чувствуя себя опустошенной, она прилегла на диван и машинально включила телевизор. Спросили бы ее, что там показывают, она бы не ответила – телевизор служил для нее фоном. Она еще раз воскресила в памяти сегодняшнюю конференцию по бюрнерии, попробовала представить, как она выглядела. Бюрнерия может проявляться по-разному, существует множество ее вариантов. За долгие годы профессиональной деятельности она не раз сталкивалась с подобным. Перед глазами возникла картинка – вот она стоит у микрофона, на нее уставились незнакомые лица, в зале собралось человек сто двадцать, не меньше, и на каждом лице читается жадное желание узнать, какой смысл она вкладывает в это странное слово.