Когда налетел норд-ост

— Ну полезай, что ли… Вишь, торопятся, недосуг ждать пассажиров… — Последнее слово опять резануло Виктора, но обиды уже не было.

В это время возле штормтрапа появился Бубликов.

— Чего ж один? — спросил Сапегин.

— Он сказал, что не поедет. Не хочет. Остается.

— Его дело, — жестко сказал капитан. — Тогда полезай в шлюпку.

Виктор перекинул ногу через фальшборт, уперся в деревянную перекладину, стал заносить вторую ногу, и здесь у борта появился Аксютин.

— Ну пока, — он не мог пожать руки Виктора, потому что тот судорожно вцепился в шершавое железо фальшборта, и второй штурман прикоснулся своей теплой ладонью к руке Виктора, помахал ему. — Я на вахте, не могу долго…

Штормтрап сильно качался, Виктор спускался медленно, неловко, дергая в воздухе то одной, то другой ногой, ловя следующую перекладину. Наконец он достиг пляшущей на воде шлюпки, опустился на сиденье, крепко держась за борта. До чего ж она оказалась верткой и ненадежной на волне, и трудно было поверить, что на ней можно пуститься в плавание по неспокойному морю. Сверху на бросательном конце спустили чемодан Виктора. Боцман с силой оттолкнулся от борта, Лаврухин лихо крикнул: «Береги весла!» — и матросы подобрали их, чтоб волной не стукнуло о борт. Когда шлюпку отнесло, третий штурман, ладный и подтянутый, с выколотым голубым бригом на тыльной стороне ладони, так же лихо и молодцевато закричал:

— Вперед, ребята!

Весла дружно, как чаячьи крылья, взлетели вверх, и Лаврухин четко отдавал команды:

— И-раз, и-два, и-три!

Шлюпка летела вперед, прыгая с волны на волну, навстречу приближавшемуся медленно и неотвратимо, как судьба, гигантскому рефрижераторному траулеру в строчках иллюминаторов, в ослепительной белизне надстроек, в прямизне толстых мачт, в легких, гордых линиях несокрушимого корпуса с серьгами якорей на носу.

— И-раз, и-два, и-три! — зычно командовал Лаврухин, и в лица моряков летели мелкие брызги. Ветер мешал дышать. И все дальше и дальше удалялась от них неказистая и маленькая, пляшущая на волнах «Меч-рыба».

Согласно и ритмично взлетали весла, стремительно рвалась вперед шлюпка, и, постепенно занимая весь горизонт, надвигался на них безмерный, как небо, черный борт корпуса. Вот шлюпка вошла в его отражение, многоцветное и дробящееся в воде, и эта громадина дохнула на них теплой мощью машин, запахом масла.

С кормы корабля тут же спустили длиннейший штормтрап. Первым полез Петров. Он лез профессионально — быстро и четко перебирая руками и ногами перекладины. Сверху на них с интересом смотрело множество лиц. Когда Петров исчез, стал карабкаться Виктор. И опять веревочная лестница закачалась из стороны в сторону. Он неуклюже ловил в воздухе перекладины, упирался к них и лез. Лез долго, потому что борт «Декабриста Пестеля» был бесконечно высок! Уже на середине пути Виктор вдруг вспомнил, что впопыхах забыл пожать руки Лаврухина, боцмана и поблагодарить за все.

Перекладины-ступеньки то и дело уходили из-под туфель, прижимались к борту, и Виктор на последнем дыхании тянул вверх ногу. Потом его кто-то подхватил под мышки, решительным рывком поднял вверх. Когда Виктор очутился на просторной палубе этого сверкающего краской и металлом гиганта, кто-то спросил:

— Ты что, дремал на ходу? Или не моряк?

Виктор не ответил и посмотрел вниз.

Шлюпка уже отошла от борта, двигалась в обратном направлении, и ветер доносил едва слышный голос: «И-раз и-два!..» Виктор обеими руками замахал морякам на шлюпке, но они или не смотрели вверх, или не могли ему ответить, потому что руки их сжимали рукояти весел. И отсюда, с громадного современного корабля, с особой отчетливостью было видно, как крохотна эта шлюпка и как мало то суденышко, к которому она двигалась, — обыкновенное, промысловое, с приподнятым носом и низким вырезом рабочей палубы, е г о суденышко, ничем не отличимое от десятков других, рассыпанных вокруг.

Виктор из всех сил замахал ему, однако на «Меч-рыбе», конечно, не видели его. Мощным, протяжным, державным басом прогудел корабль, громко застучали машины, взбаламучивая винтами воду, и высокой, острой грудью он двинулся вперед, к родным берегам.

Уже разошлись по своим делам члены команды, а Виктор все стоял на борту и смотрел на «Меч-рыбу», смотрел до тех пор, пока она не скрылась из виду в сизом, зыбком мареве Норвежского моря.

КОГДА ВЗРОСЛЕЮТ СЕРДЦА

Анатолий Мошковский начал со стихов, стал печататься сразу же после войны, когда еще учился в Литературном институте имени М. Горького, а в 1952 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла книжка его стихов. Однако скоро его неодолимо захлестнула проза. За первой книгой рассказов для ребят «Полет не отменяется!», изданной в 1956 году Детгизом, последовали другие сборники рассказов и повести.

Первые книги А. Мошковского обратили на себя внимание критики и читателя серьезностью нравственных проблем, остротой конфликтов, географической широтой и многообразием тем. Его книги отличало суровое желание следовать жизненной правде, боязнь поддаться лакировке и облегченным решениям. Мир его книг — это мир детства, отрочества и юности, радостный, пестрый, звонкий, но нередко и горький и трагический. Его герои рано начинают задумываться о себе, о своем предназначении, об истинных и ложных ценностях в жизни.

Сейчас А. Мошковский более известен как детский писатель. У него немало книг, написанных для детей: «Твоя Антарктида», «Река моя Ангара», «Трава и солнце», «Три белоснежных оленя», «Дельфиний мыс», фантастические повести «Семь дней чудес» и «Пятеро в звездолете». Однако есть у него и отроческие, и молодежные, и совершенно взрослые книги: «Скала и люди», «Лавина», «Вызов на дуэль», «Парламентер», «Остров, зовущий к себе»…

Его повести и рассказы плотно населены людьми всех возрастов, и не так-то просто определить, на какого читателя каждая из них рассчитана.

Сборник повестей, о котором пойдет речь ниже, без всяких оговорок самая взрослая книга писателя. Если в его первых детских книгах главенствовали люди Севера и Сибири, люди устремленной мечты, в основном юные, тщательно примеряющиеся к действительности, то в повестях этого сборника появляются уже и иные, я бы сказал, одержимые правдоискательством люди. Думается, и в самом авторе живет это обостренное чувство человеческой правды во имя добра и красоты на земле.

Взять, к примеру, повесть «Парламентер». В центре повествования скрытый, но нелегкий семейный конфликт. В него так или иначе втянуты все домочадцы заслуженного художника Стрижевского, в том числе и младший сын Павлик, глазами которого, по замыслу автора, и воспринимается все происходящее. Отсюда и непосредственность, свежесть и острота видения мира, ощущения взаимоотношений отца со старшим братом и окружающими, вездесущность и любознательность.

Пожалуй, только сам Стрижевский воспринимает конфликт, возникший между ним и старшим сыном Игорем, как чисто семейный. Дело обстоит куда сложней и серьезней. Это отнюдь не конфликт «отцов и детей». Сын восстает не против родительской опеки, отказавшись после десятилетки поступить в художественный вуз. Игорь не принимает узкой, застойной полуправды отца, которую тот исповедует в искусстве и в своих отношениях с коллегами и в семье. Внешне отец обаятелен и удачлив, но он не может, а скорее не хочет понять того непреложно нового и обязательного, чего требуют время и жизнь от людей его профессии: напряженного поиска, бескорыстия, неустанного труда души, безупречной совести… Игорь уезжает из дому в дунайские плавни, понимая, что ему, как будущему художнику, никакая академия не заменит впечатлений и опыта жизни такой, какова она есть, а не кажется из окон благоустроенной и благополучной городской квартиры отца.

Хотя конфликт этот в нашей литературе не нов, повесть подкупает теплотой и человечностью в обрисовке героев. Анатолию Мошковскому удалось рассмотреть в нем не только правых и неправых в их спорах и несогласии друг с другом, но прежде всего по-своему, как-то очень добро и внимательно выписать своих героев, ищущих, страдающих, но не морализующих, показать всю сложность их переживаний, отношений и поступков. Однако неверно было бы свести повесть к одному этому конфликту: жизнь и поступки основных ее персонажей — москвичей, — теснейшим образом переплелись с жизнью местного люда, обитающего в небольшом, некогда старообрядческом городке. Дунайские рыбаки, необычный колорит их существования среди ериков и плавней, многообразие и самобытность их характеров, не сглаженных, не зализанных автором, — все это дано не для литературно-экзотической обрамляющей рамки. Народная жизнь, полная трудолюбия, радостей и тягот, органично входит в смысловую и психологическую структуру повести. И быть может, главное, ради чего и написана эта вещь, — не чисто «художническая» ее линия, не профессиональные споры и поиски, а утверждение очень простой, но не для всех очевидной истины: есть что-то общее, обязательное, даже равноценное в жизни всех людей, будь то художник или «обыкновенный», не обремененный городской культурой и специальными познаниями рыбак, и это общее и равноценное — отношение человека к жизни, его достоинство и рабочая честь, порядочность и внутренняя честность перед людьми и собой. В конце концов дело именно в этом, а не в том, ловишь ли ты нужную стране рыбу или пишешь картины…