Когда отцовы усы еще были рыжими

Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме". Оказалось, "Кровная месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле конечной остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и выхлопными газами, потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился бежать, сначала по Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.

В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор, оно забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я два раза останавливался.

Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.

Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного. Почему это я так поздно явился?

Я пробормотал, что "встретил Хайни и помог ему сделать уроки", и украдкой взглянул на отца, который, стоя у кухонного окна, наблюдал за стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей отец все как было или нет.

Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.

– Так, - произнесла она, - значит, шляться невесть где называется "встретить Хайни"?

– Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил, он для меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?

– Ясное дело!
– хрипло сказал я.

– Собрание, - глухо проговорила Фрида, - было в два часа, сейчас половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов, чтобы сходить на кладбище?

– Ты только подумай, - сказал отец, - ведь он шел из Панков-Хейнерсдорфа.

Фрида невозмутимо смотрела на отца.

– Ну и что?

– Ведь это в первый раз он один выполнял столь важное поручение, сказал отец.
– Его честолюбие требовало, чтобы он все сделал как можно лучше.

– Совсем как ты...
– протянула Фрида.

– Что ты имеешь в виду?
– резко спросил отец.

– Фокус с твоими часами.

– Прошу прощения.
– Отец выпрямился, теперь его торс строго вертикально выделялся на фоне вечернего неба, испещренного стрижами.
– Может, ты будешь так любезна и уточнишь свои слова.

– Уточню. Ты слыхал что-нибудь о ломбарде? Часы там, как правило, берут с удовольствием. Отец задохнулся.

– И ты осмелишься утверждать...

– Об "осмелиться" не может быть и речи: я утверждаю. Я утверждаю, что своей выдумкой про кражу часов ты хочешь дискредитировать Хейнерсдорфскую коммуну и что часы твои лежат в ломбарде.

– Бруно, - убито простонал отец.
– Бруно, мальчик мой, ты слышишь?

– У меня просто нет слов, - сказал я.

– Это ты хорошо придумал, а то сразу все почуют, как от тебя разит спиртным. У отца задергалось левое веко.

– Бога ради, что ты сейчас сказала?

Фрида сорвала с крючка свою куртку и нахлобучила на голову берет.

– Сегодня днем у вас ведь не было ни гроша? Правда?

– Да, - прохрипел отец.

– Логично.
– Фрида открыла дверь.
– Ты же ничего не зарабатываешь. Она повысила голос.
– Тогда, может, ты соизволишь мне объяснить, на какие шиши твой сын пьет пиво?

– Пиво?
– заикаясь, пробормотал отец.
– Пиво?..

– Вы притворщики!
– закричала вдруг Фрида.
– Вы поделили деньги, которые получили за часы, и тайком их пропиваете!

Она хлопнула сначала кухонной, а потом и входной дверью, затем мы услышали, как она с проклятиями идет через двор и хлопает калиткой.

– Мы еще должны радоваться, - слабым голосом проговорил отец, - что парадная дверь запирается сама собой.
– Он опустился на кухонный стул и бессмысленным взглядом уставился на кран.

Начинало смеркаться, меж заводских труб засияли две звезды. Из Индра-парка доносились звуки шарманки и чей-то визг.

– По поводу Фриды, - вздохнув, сказал отец немного погодя, - скажу только одно: ее утверждения абсолютно необоснованны, и это моя вина, что она их выдвинула. Я не должен был ей рассказывать. Как я тебе уже говорил, этого просто не может быть, чтобы на рабочем собрании украли часы.

Он умолк, и я заметил, что он пытается отодвинуть от себя всю эту повседневность. Сердце у меня теперь стучало так громко, что я подумал, отец, наверно, тоже это слышит.

Может быть, он и слышал; голос его вдруг смягчился.

– А знаешь, я ведь долго еще смотрел тебе вслед.

– Когда?
– испугался я.

– Когда мы расстались. Я так долго смотрел на тебя, пока ты не стал двоиться в солнечном свете. Знаешь, что я тогда думал?

– Нет, - выдохнул я, хотя знал это совершенно точно.

– Ты помнишь дедушкину фотографию, он там еще маленький?

– По-моему, да, - еле выдавил я.

Кажется, отец улыбался, но в сумерках я не мог хорошенько разглядеть.

– Вот они идут вдвоем, два мальчика, - старый и малый. Смешно, правда? Нет, подумал я. И сказал:

– Да, очень.
– Я попробовал засмеяться, но это звучало страшно.

Минуту отец рассеянно смотрел во двор, где было почти совсем темно. Потом сказал:

– Сначала я корил себя, но когда увидел, что вы, так сказать, вдвоем идете на кладбище, мне стало легче.

Он замолчал, я понял, он ждет, что я скажу, но я не доверял себе, боялся, что голос мой прозвучит слишком резко.

– Конечно, - помедлив, сказал отец, - для тебя это все-таки было непросто.

– Ничего, - услышал я свой голос, и так как он прозвучал более или менее нормально, я продолжал: - Ведь это же была не его могила.

– Какая прекрасная мысль!
– обрадовался отец.
– Ты считаешь, дедушка, как маленький мальчик, не умер?

– Может быть, - сказал я, - и тот, другой дедушка, тоже не совсем еще умер.
– Непонятно, что вдруг на меня наехало, я заговорил совсем иначе, чем обычно.

Отец был поражен.

– Что ты хочешь этим сказать?
– спросил он, немного помедлив, наклонился вперед и в темной кухне попытался заглянуть мне в лицо.

– Каждый человек мертв настолько, насколько его умертвили, - произнес я. Теперь я знал, откуда у меня такие мысли, - это были слова господина Шатцхаузера. Я вдруг разозлился на него. Он виноват, что я как упрямый осел сижу тут и причиняю боль своему отцу.

Но отец ничего не хотел замечать.

– Я не думаю, - сказал он спокойно, - что если человек умер, к этому можно что-то еще прибавить. В лучшем случае можно попытаться что-то еще взвалить на себя.