Когда отцовы усы еще были рыжими

Это было уж слишком, я весь дрожал. Полез в карман, вытащил коробку из-под сигарет, подошел к отцу и положил ее на стол перед ним.

– Вот, - сказал я, глотая слезы, - он тут.

– Ты действительно его принес!
– Отец вдруг перешел на шепот. Наверно, это самый лучший подарок, который ты мне когда-либо делал!
– Он осторожно открыл коробку, с величайшей бережностью вытащил листок и включил свет.

Возможно, все повернулось бы по-другому, если бы мы остались в темноте. Но я вдруг увидел его лицо, и это было выше моих сил.

Я ударился в такой рев, что поперхнулся и закашлялся. Отец взял меня на руки, похлопывал по спине, носил взад-вперед по кухне и, чтобы меня отвлечь, тоже слегка покашливал.

Когда худшее было позади и я уже только беззвучно всхлипывал, отец отнес меня в спальню и положил на кровать, а сам подошел к окну и стал смотреть во двор.

Слышно было, как далеко, в Индра-парке, шарманка играла "Ла палома", а где-то в доме кто-то тихонько ей подсвистывал. Уже совсем стемнело, спальню на мгновение вырвал из тьмы косой дрожащий четырехугольник - отсвет лестничного освещения в доме напротив - и снова погас; теперь можно было различить только большой белый гардероб с разбитым Фридиным велосипедом наверху да еще силуэт отца - черный, с опущенными плечами, он выделялся на фоне темно-синего ночного неба.

Я еще несколько раз всхлипнул и подумал: взять мне все на себя или свалить на господина Шатцхаузера, и вдруг я понял - это отец свистит.

Не знаю почему мне это было больно.

– Ты свистишь?
– хрипло спросил я.

– Я утешаю тебя и себя, - сказал отец.

– Мне вдруг стало страшно идти на кладбище, - признался я.

Стоя у окна, отец досвистел песню до конца, потом присел на краешек моей кровати.

– Откуда же лист?

– Со стены одного дома, - сказал я, вконец подавленный.

– Это очень важный для меня лист, - прошептал отец немного погодя, - и я хочу его сохранить.
– Он встал и откашлялся.
– Ты голодный?

– Нет, - отвечал я.

– Тогда спи.

– Хорошо.

Я и вправду заснул, слишком я был разбит. Но проспал не очень долго, когда я проснулся, издалека все еще доносились звуки шарманки, а ведь в десять Индра-парк закрывается.

Я стал раздумывать, а отчего это я проснулся. Мне показалось, во сне я слышал голоса; но значит я и теперь еще сплю - рядом, в кухне, действительно раздавались голоса. Я узнал глубокий, спокойный голос отца, он говорил очень приглушенно, а другой мужской голос, тоже тихий, говорил что-то очень поспешно, он показался мне странно знакомым.

Я сел в постели и прислушался. И тут я узнал его - это был голос господина Шатцхаузера. Я услышал слова отца:

– Так вот откуда запах пива.

– Я просто хотел выразить ему свою признательность, - объяснял господин Шатцхаузер, - теперь вы меня понимаете?

– Я очень хорошо вас понимаю, - сказал отец, - но только за что признательность?

– Тут есть причина как внутренняя, так и внешняя. Внешняя довольно банальная. Он помог мне продать лошадь.

– Бруно?
– изумился отец.

– Вы, правда, послали его на кладбище, - сказал господин Шатцхаузер, но он предпочел сделать вылазку в жизнь, а Конный рынок тоже относится к жизни.

Раздался тихий шлепок, видимо, отец хлопнул себя ладонью по лбу.

– Правильно! Я же сам сказал ему, что он выйдет к Конному рынку.
– Он возбужденно откашлялся.
– А вторая причина?

Мгновение господин Шатцхаузер молчал.

– Тут вам нелегко придется, причина очень сентиментальная.

– Тогда я безусловно ее пойму.

Теперь стал откашливаться господин Шатцхаузер.

– У меня на повозке висит табличка с моим именем...

– Допустим, - сказал отец, - да, ну и что?..

– Она была довольно-таки заляпана грязью.

– Предположим...

– Он начистил ее до блеска, - сказал господин Шатцхаузер, - начистил, потому что ему понравилось имя на ней.

Теперь они оба замолчали. Слышно было, как несколько раз звякнула чашка, отец, видимо, вскипятил чай.

– Все время, пока мы ехали от Конного рынка до пивной, - сказал господин Шатцхаузер, - я думал, как бы мне его отблагодарить.

– Боюсь, что на вашем месте со мной происходило бы то же самое.

– Вы добрый и очень отзывчивый человек, - вздохнул господин Шатцхаузер.

– Вопрос только в том, - сказал отец, - придумал ли бы я то же, что и вы.

– Выяснилось, - проговорил господин Шатцхаузер, - что я панически боюсь могил. И когда я представил себе мальчика на кладбище и заметил, что он чувствует себя виноватым оттого, что на какую-то минуту забыл о дедушке, я сказал себе: лучше всего будет, Арон, если ты избавишь мальчонку от этого и покажешь ему, что жизнь куда важнее смерти.

– Тут вы совершенно правы.
– Голос отца слегка дрожал.

– Я прав по отношению к мальчику, - сказал господин Шатцхаузер, - но по отношению к нам я не прав. И потому-то я, как видите, пришел сюда.

– К нам?..
– удивился отец.
– Но кто это мы?

– Мы с вами, - серьезно ответил господин Шатцхаузер.
– Вы и я.

– Я пытаюсь следить за вашей мыслью, - сказал отец.

– Мы с вами очень похожи, - заявил господин Шатцхаузер.

Слышно было, как отодвинули стул, очевидно, отец поклонился.

– Вы мне льстите.

– Вовсе нет, - пылко заверил его господин Шатцхаузер.
– Ведь мы оба не бываем на могилах наших отцов.

Отец молчал; я чувствовал, что он пребывает в нерешительности.

– Да, да, - настаивал господин Шатцхаузер, - это правда.

– Хорошо, - подавленно сказал отец, - а почему?.. Потому что мы слишком любим своих отцов.

– По видимости так, - ответил господин Шатцхаузер, - но разве свидетельствует о любви то, что мы забросили отцовские могилы?

– Прошу прощения, - сказал отец, растягивая слова, - но, по-моему, вы сейчас сами себе противоречите. Вы же как раз объясняли мальчику, что каждый умерший мертв настолько, насколько его считают мертвым.

– Верно, - - согласился господин Шатцхаузер.
– Но я же вам говорю: это была версия для ребенка.

– А какова же тогда версия для нас?
– спросил отец. Господин Шатцхаузер вздохнул.

– Это я узнал только сегодня.

– Озарение?..
– недоверчиво спросил отец.