Когда отцовы усы еще были рыжими

Но едва допели песню, как все разжали руки, стали прокашливаться и смущенно отводить глаза друг от друга, а затем на трибуну поднялся человек в рубашке без пиджака и крикнул, что курить можно только на улице, и мы вместе со всеми двинулись к выходу.

Отец полез за карманными часами, хотел взглянуть, сколько у нас еще времени до того, как надо будет зайти за Фридой.

– Ну, сколько?
– спросил я сверху, с радостью глядя на поля вокруг; в Вайсензее, где мы жили, везде был только камень.

Отец не ответил, он остановился в самой толкучке, взволнованно ощупывая карманы.

– Они же у тебя всегда висели на черном шнурке, - сказал я.

– Шнурок-то еще здесь, - прошептал отец.

– А часы?
– спросил я.

– Тесс!
– произнес отец и дернул меня за ногу.

– Почему это "тссс"?
– возмутился я.
– На собрания ходят не затем, чтобы там часы воровали.

– Уверен, что это ошибка, - произнес рядом с нами коренастый распорядитель собрания и строго взглянул на меня из-под помятой шляпы.

– Безусловно, - поспешно отозвался отец.

– Ты оставил их дома, товарищ, - сказал распорядитель.
– Хочешь пари?

– Убежден, что вы правы, - подавленно согласился отец.

Вокруг все закивали.

– Ладно, люди, выходите!
– крикнул распорядитель.
– И на улице не скапливайтесь, чтобы легавые не заметили.

– Я тебя не понимаю, - сказал я, когда отец вышел на улицу.

Он спустил меня с плеч и взял за руку.

– Пожалуйста, - умоляюще произнес он, - подожди хотя бы, когда все разойдутся, хорошо?
– Он затравленно улыбнулся женщине с красной бумажной гвоздикой, приколотой как значок, она толкала рядом с собой велосипед и на крыльце остановилась возле нас.

Не говоря ни слова, мы обошли вокруг фабрики.

Я твердо намеревался держаться с отцом сурово и, по крайней мере, еще полчаса с ним не разговаривать, но понял: ничего у меня не выходит, слишком уж день хорош.

За мусорной кучей росла старая бузина, ее блестящие ягоды уже начинали темнеть, под бузиной мы и уселись.

Я поймал кузнечика и принялся разглядывать его желтую грудку, большие, словно затянутые бархатом плошки глаз и странные усики, которыми он испуганно шевелил. Отец откашлялся.

– Бруно, - сказал он и сунул себе под усы травинку.

– Да, - отозвался я.

– Это была просто осторожность, так что ты не думай...
– Он смолк и ожесточенно прикусил травинку.

Я дал ему еще некоторое время помолчать. Потом сказал:

– Нет, я так не думаю. И все-таки, может быть, нам удалось бы вернуть часы.

– Ты меня не понимаешь, - сказал отец.
– Это же просто невозможно, чтобы на рабочем собрании у человека пропали часы.

– Но ведь это случилось, - настаивал я.

– Со мной случилось, - сказал отец.

Он произнес это так печально, что у меня сжалось сердце.

– Я могу стеречь велосипеды перед Патентным управлением, - быстро заявил я, - если повезет, можно в день до пятидесяти пфеннигов заработать, и мы будем их откладывать.

– Дело не в часах, - проговорил отец, - мы и без часов обойдемся.

– А в чем же дело?
– спросил я. Отец как-то поник, травинка бессильно свисала у него изо рта.

– В листке плюща, - отвечал он.

Минуту я, жмурясь, смотрел на небо. Синее-синее, оно было подернуто очень нежной, с молочными прожилками, белизной, и там, на головокружительной высоте, парили черные стрижи.

– Какой еще листок плюща?
– спросил я.

– Тот, что под крышкой часов, - в изнеможении отвечал отец.

Опустив голову, он бессмысленным взглядом смотрел на божью коровку, которая ползла вверх по кустику щавеля, торчавшему у него между колен. Должно быть, это был драгоценный листок.

Я надеялся, что отец сам все скажет. Но он молчал.

– Откуда он?
– спросил я наконец. Отец вздохнул.

– С дедушкиной могилы.

Далеко, у самого Вайсензее, за мерцающей завесой зноя, виднелись гигантские котлы газового завода; они были словно увенчаны высокими вычурными решетками, в которых котлы могли подниматься и опускаться. Я частенько там играл, и мне вдруг вспомнилась единственная фотография, оставшаяся от дедушки: на ней был маленький мальчик, такой же мальчик, как и я, только волосы у него чуть покороче, и на нем, хоть это и непрактично, матроска; но наверняка он тоже с удовольствием бы играл позади газового завода.

– А нельзя, - спросил я, - просто взять новый листок с его могилы?

Отец едва не поперхнулся.

– Пожалуй, это самое простое, да.

– Не надо грустить, - сказал я, - наверное, у него на могиле сотни таких листочков.

– Безусловно, - подтвердил отец.

– А почему, собственно, мы никогда там не были?
– поинтересовался я. Ведь он лежит в Вайсензее.

– Могила его там, - резко сказал отец.

Я удивленно взглянул на него, обычно он со мной так не разговаривал.

Отец тут же извинился и снова принялся взволнованно жевать травинку.

– Я не могу к этому привыкнуть, - сказал он немного погодя.
– Когда он умер, ему было столько лет, сколько мне сейчас, но он как живой стоит передо мной; только у него была густая борода и волосы он носил короче.

Прямо у нас из-под носа неслышно взмыл в небо жаворонок, замер в дрожащем воздухе и запел.

– Тебе не надо туда ходить, - сказал я и затаил дыхание, чтобы лучше слышать жаворонка.
– Если ты скажешь мне, где это, я пойду один.

Отец так яростно прикусил травинку, что подавился метелкой.

– Правда?
– тяжело дыша спросил он.
– Ты принесешь мне новый листок плюща?

– Да, - заверил его я, - опиши мне, где это, и я найду тебе самый красивый.

Отец обстоятельно высморкался.

– Я никогда тебе этого не забуду.

– Идем, идем, - сказал я, - ты еще сможешь отыграться.

Мы встали, и отец немножко прошелся со мною по полям.

Теперь слышен был уже не один жаворонок, а по меньшей мере десять. Несколько раз слева, где начинались орошаемые поля, доносился хриплый и резкий свист поезда заводской железной дороги, и там, далеко-далеко, видно было, как поднимался кверху серебристый луч пара, сразу делался прозрачным и пропадал. Мало-помалу Панков-Хейнерсдорф оставался позади, а впереди, за газовым заводом, в мерцающей дымке возникали пестрые полоски мелких садовых участков Вайсензее.