Когда отцовы усы еще были рыжими

– Порядок, - сказал Вилли.

Мужчина отпустил его и швырнул сумку в камыши.

– Поехали.

На обратном пути им встретился поплавок от верши.

Вилли встал на колени на носу лодки.

– Вон верша стоит.

Мужчина перестал насвистывать.

– Где?

– Вон там.

– Может, заглянем?..

– Я и хотел.

– Давай.

Они подгребли к поплавку.

– Левее, - сказал Вилли, - еще левее. Так. Теперь чуть вправо. Хорош. Он встал и перегнулся через борт.

– Ну?..
– Мужчина вытянул шею.

– Лини, - сказал Вилли. Он опустил вершу в воду и оттолкнул лодку от ольхового пня.
– Ерундовая рыба.

Мужчина опять налег на весла. Он снова засвистел,

– А я знаю, где еще есть.

– Что-что?

– Я знаю, где есть еще.

– Ну и где?

– Вон, напротив.
– Вилли кивнул на противоположный берег.

– Отлично, - сказал мужчина.

– Недавно в одну лысуха угодила.

– Ишь ты!

– Вот смехота, правда? Это потому, что они ныряют. А один раз водяная крыса попалась.

– А ты что, здесь живешь?
– поинтересовался мужчина.

– Хорош, - сказал Вилли. Он сощурил глаза и перегнулся через борт.

– Ну?..

– Пустая. Раньше в нее всегда кто-нибудь да попадался.

– Может, она дырявая?

– Не-е. Она лежит неправильно - она набок завалилась.

– А рыбам-то не все равно?

– Рыбам?! Ну, в этом деле ты не кумекаешь. Как бы не так.

Мужчина снова заработал веслами.

– Не-е, в городе. Правее забирай, еще правее. Так, хорошо. Э, друг, да она ходуном ходит. Вот увидишь, неспроста это, поспорить могу.

Мужчина поднялся со скамьи, он смотрел на Вилли.

– Окуни. Ты посмотри, посмотри сюда: полно окуней.

– Красивая рыба.

– А то?
– Вилли снова погрузил вершу в воду..

– Что ж ты, себе так ни одной и не возьмешь?

– Нашел дурака. Чтобы дома заметили!

Мужчина налег на весла.

– Что заметили?

– Ты никому не скажешь?

– Ну, слушай!..

– Дружище, я же прогуливаю.

– А-а! И правда - рыба тебя выдаст.

Они подгребли к берегу и причалили.

В камышах хрипло кричала чомга,

– Давай шевелись, - сказал мужчина.

– Погоди, надо штырь приладить.
– Вилли вдавил его в углубление на борту. Потом отнес на место весла.

– Пошли, пошли.

– Да иду уже.

Тропинками они вышли к шоссе. Как раз в тот момент, когда они подошли к обочине, показались два велосипедиста.

– Что я еще хотел у тебя спросить, - громко сказал мужчина, - может, ты морских свинок любишь?

– Э, брось,- - отмахнулся - Вилли, - у меня у самого три штуки.
– Они немного прошли вдоль шоссе. Сквозь листья берез на опушке леса просвечивали солнечные лучи; прямо из-под ног у них вспорхнула Сорока. Показался какой-то прохожий.

Мужчина остановился и посмотрел, на часы.

– Ого!

– Поздно уже?

– Ровно четыре.

– Ого, дружище! Обалдеть можно.
– Вилли протянул мужчине руку.
– Или вместе пробежимся?

– Да нет.

– Ну, тогда - всего.

– Тебе тоже.

На повороте Вилли оглянулся. Мужчина все еще стоял на шоссе.

– Ты чего?
– крикнул он.
– Ты точно меня не продашь?

– Как это?

– Да что я прогулял.

– Не беспокойся.

– Ну, тогда порядок. Привет!

Мужчина поднял руку.

НАМЕРЕНИЕ, ОСТАВШЕЕСЯ НЕВЫПОЛНЕННЫМ

Нельзя сказать, что Лозе был человеком бессердечным; он подавал нищим, - если у него была мелочь, - подавал даже тогда, когда сумерки сгущались, и уж никто этого не видел. Но если говорить о Херригеле, тут, считал Лозе, от него требуют невозможного.

Да, они дружили с Херригелем в школе. Херригель ни разу не забыл поздравить Лозе с днем рождения, и, хоть он и подделал документы, Лозе и впредь бы сохранил к нему доверие. Но чтобы из-за этого пойти к нему на свидание в тюрьму? И как такое могло прийти в голову этой мадам Херригель!

Нашла дурака; Херригель - человек с характером. Наведайся к нему Лозе, он, пожалуй, слегка смутится, и только. Нет, Лозе предпочел бы подождать, пока Херригель отсидит свой пять лет, а уж потом вести себя так, словно ничего не было; так поступают джентльмены. Но фрау Лозе думала иначе и мнение свое не преминула высказать довольно резко, а потому в один воскресный день, хотя было пасмурно, Лозе надел темные очки, надвинул на глаза шляпу и выехал за город. Выражение "выехал за город" он счел самым подходящим, хотя, по сути дела, ему не пришлось покинуть город; трамвай остановился у тупикового бруса, насыпь вокруг которого поросла ромашкой и дикой редькой; чуть поодаль дорогу перерезала грязная речушка, из нее похожие на остов выброшенного на берег кита выглядывали обломки взорванного моста; кругом простиралось поле, а справа, за горами ржавых консервных банок, высился прямоугольник тюрьмы.

Несколько раздраженный тем, что между другими посетителями тюрьмы установился тесный контакт, Лозе подождал, пока последний из них не свернул на ухабистую тропинку; лишь тогда он огляделся и скрепя сердце примкнул к общему потоку.

Он попытался разобраться в своих чувствах. По натуре Лозе принадлежал именно к той категории людей, которым это удается с неизменным успехом. Но сегодня он испытывал непривычное затруднение. На душе у него было скверно. Однако из того мучительного состояния, в котором он находился, каким-то непостижимым образом родилось приятно щекочущее возбужденна. Скверно ему оттого, думал Лозе, что он, чья репутация по воле случая осталась незапятнанной, лицом к лицу сталкивается с человеком, чья репутация по воле случая запятнана; эта мысль пришла к нему еще дома, и потому он надел самый заношенный костюм. А ощущение щекотки появилось только что, и он никак не мог понять, чем оно вызвано. Ну, во всяком случае, он будет начеку; ничто не вызывало у него большей ненависти, чем неконтролируемые разумом чувства.

У главных ворот тюрьмы Лозе ожидала церемония, едва не заставившая его, повернуть назад. Сторож с лоснящейся физиономией потребовал назвать (с этим Лозе еще готов был согласиться) не только фамилию заключенного, но и фамилию посетителя (согласиться с чем Лозе уже никак не мог); сторож был либо туг на ухо, либо Лозе ему не понравился, поэтому свою фамилию Лозе пришлось повторить так громко, что все окружающие прекрасно расслышали ее. В этом была и своя положительная сторона, теперь он, по крайней мере, решился снять темные очки и нормально надеть шляпу: уже в трамвае эта маскировка лишила его уверенности в себе.

Но вот сторож отворил ворота, и Лозе увидел покрытый лужами хозяйственный двор. Со стороны главного корпуса, позванивая связками ключей, гурьбой шли надзиратели, у всех был такой же нездоровый цвет лица, как и у сторожа; Лозе возненавидел их с первого взгляда, но в ту же минуту признался себе в том, что его отвращение, в сущности, относится не к самим надзирателям, а к обществу, которое взрастило подобную породу служителей.

Лозе попал к совсем молоденькому надзирателю, фуражка держалась у него на левом ухе, голенища сапог были начищены до зеркального блеска. Старик с седой бородой признал в Лозе непосвященного и, пока они шли по двору, объяснил ему, что справа за стеной - женское отделение, а с левой стороны виднеется отделение со строгим режимом. Услышав это название, Лозе вновь ощутил уже знакомое, непонятно отчего возникающее возбуждение; он сердито велел старику прекратить свои наставления, в глубине души сознавая, что сердится не на старика, а на самого себя, от этого его гнев лишь усилился, и только в главном здании, поднимаясь по плохо освещенной металлической лестнице, он забыл о нем.