Когда под ногами бездна (upd. перевод)

— Что, Сестричка, — произнес я безжалостно, — хочешь напоследок отколошматить кого-нибудь, пока тебя саму не располосовали, как Тами?

Селима обожгла меня взглядом, размахнулась и отвесила сильную пощечину. В принципе, я заслужил это.

— Садись на кровать, Ясмин немного подвинется. Насчет оружия — оно бы очень пригодилось, когда ты со своими подружками забежала ко мне позавчера утром и очень славно взбодрила. Или ты уже запамятовала, а?

— Марид, — протянула она, нервно облизывая багрово-красные губы, — мне очень жаль, что так получилось. Мы совершили ошибку.

— Ну понятно, значит, все в порядке, никаких обид?

Ясмин торопливо, прикрылась простыней. Она подобрала ноги и прижалась к стене, стараясь как можно дальше отодвинуться от незваной гостьи. Не считая неестественно большого бюста, фирменного отличия Сестер, остальные части тела Селимы практически не подверглись модификации. Она от природы намного привлекательней, чем большинство изменивших свой пол. Тамико превратила себя в нелепую карикатуру на скромную и сдержанную гейшу; Деви довела до гротеска образ уроженки Восточной Индии, включая даже кружочек на лбу, указывавший на касту, к которой она на самом деле не принадлежала, а в свободное время носила отделанное золотом яркое шелковое сари. В отличие от них, Селима прятала лицо под легким покрывалом, носила накидку с капюшоном, употребляла духи с нежным пряным ароматом и ее манеры соответствовали нормам поведения мусульманской женщины-горожанки из среднего класса. По-моему, она действительно была религиозным человеком; правда, не могу представить, как Селима умудрялась совмещать воровство и частые акты насилия с заповедями ислама, переданными нам посланцем Аллаха, да будет с ним мир и молитвы каждого! Как видно, я не единственный занимающийся самообманом идиот в Будайине…

— Пожалуйста, Марид, позволь мне объяснить. — Никогда не видел Селиму, или ее Сестер, в подобном, близком к полной панике, состоянии. — Ты знаешь, что Никки ушла от Тами?

Я кивнул.

— Думаю, она сделала это не по своей воле. Ее заставили.

— У меня другие сведения. Никки написала мне письмо. Там говорилось об одном германском бизнесмене, о том, какой замечательной жизнью она теперь с ним заживет, и что на сей раз она надежно подцепила крупную рыбку и собирается выжать немца досуха.

— Мы все получили одинаковые послания, Марид. Но неужели оно не показалось тебе странным? Возможно, ты не знаешь почерк Никки так, как я, не обратил внимания на необычный выбор слов. В тексте везде рассыпаны намеки, которые убедили нас, что она пыталась сообщить что-то между строк.

Думаю, когда Никки сочиняла его, кто-то стоял рядом и заставлял выводить буквы так, чтобы никто ничего не заподозрил после ее исчезновения. Наша девочка, как и большинство людей, пользовалась правой рукой при письме, а записки зачем-то наскребла левой, к тому же почерк ужасный — совсем не похож на тот, что я видела раньше. Они составлены на французском, хотя она отлично знает, что мы ни слова не поймем. Никки объяснялась на английском, Деви и Тами говорили с ней на этом языке и сумели бы прочитать без переводчика. Она раньше никогда не упоминала «старинного друга семьи»; правда, такой человек мог существовать на самом деле, но вот фраза насчет «застенчивого маленького мальчика» разом подтвердила наши сомнения. Девочка много рассказывала о своей жизни до перемены пола, и в общем избегала касаться деталей — ну, скажем, откуда она родом и так далее, — зато не раз со смехом вспоминала, каким жутким она в детстве была — то есть, конечно, был — хулиганом. Понимаешь, Никки не хотела ничем нам уступать, и подробно описывала бандитские подвиги юности. Так что наша девочка в бытность мальчиком отличалась чем угодно, только не застенчивостью и нелюдимостью. Марид, письмо — явная липа от начала до конца!

Я опустил парализатор. Все, что сказала Селима, казалось вполне логичным.

— Вот почему ты так трясешься, — произнес я задумчиво. — Считаешь, что Никки грозит опасность.

— Да, верно, — ответила Селима, — но дело не в этом. Деви мертва, Марид. Ее убили.

Я закрыл глаза и застонал; Ясмин громко охнула и пробормотала еще одну ритуальную формулу — «далеко от тебя», чтобы защитить собравшихся в комнате от зла, которое только что упомянули. Я чувствовал себя разбитым и подавленным, словно принял слишком большую дозу жутких известий, и организм не способен справиться с перегрузкой.

— Не говори, я сейчас догадаюсь сам. С ней разделались так же, как с Тами. Следы от ожогов, содранная кожа и кровоподтеки вокруг запястий; перед смертью ее трахали во все дыры, потом задушили и перерезали горло. Думаешь, кто-то решил покончить с Сестрами, и ты станешь следующей жертвой. Правильно?

— Нет, неправильно, — с удивлением услышал я. — Я нашла ее лежащей в постели, словно она безмятежно спала… Ее застрелили, Марид, из старинного пистолета, который убивает маленькими кусочками металла. Он попал прямо в кастовую метку на лбу. Никаких признаков насилия, в комнате ничего не тронуто. Привычная картина — только Деви, у которой снесено пол-лица, и кровь на кровати и стене… Господи, сколько крови! Меня стошнило. Никогда не видела ничего подобного. Старое оружие действует так примитивно и жестоко, так… грубо!

Удивительно слышать это от женщины, располосовавшей на своем веку немало физиономий.

— Уверена, за последние пятьдесят лет не случилось ни одного убийства с помощью пули. — Селима явно ничего не слышала о русском (забыл его имя); неудивительно, ведь в Будайине насильственная смерть обычно не вызывает особой сенсации, такое происходит слишком часто. Трупы здесь рассматривают, в основном, как неприятную помеху. Выводить большие красные пятна с дорогого шелка или кашмирского ковра — довольно-таки утомительное занятие.

— Ты уже позвонила Оккингу? — спросил я.

Селима кивнула:

— Тогда дежурил не он. Приехал сержант Хаджар и допросил меня. Жаль, что так получилось.

Я хорошо понимал ее. Хаджар представлял из себя классический тип легавого; именно такая свинья возникает в моем воображении, когда я думаю об их проклятой породе. Он вышагивает по кварталу, словно в задницу засунут штопор, вынюхивая мелкие происшествия, чтобы подвести их под солидную статью. С особым сладострастием Хаджар доводил арабов, которые пренебрегали своими религиозными обязанностями, то есть людей вроде меня, а такие в большинстве и жили в Будайине.

Я сунул парализатор в сумочку Ясмин. Мой настрой полностью изменился: впервые в жизни я сочувствовал Черной Вдове. Моя подруга положила ей руку на плечо, чтобы как-то ободрить.

— Пойду принесу кофе, — сказал я, взглянув на последнюю из Сестер. — Или ты предпочитаешь чай?

Селима была благодарна за доброту и участие, и просто рада, что оказалась рядом с нами в такой трудный момент.

— Если можно, чай. — Она начала успокаиваться.

Я поставил воду кипятиться.

— Ладно, теперь объясни мне, почему вы трое позавчера живого места на мне не оставили?

— Да простит меня Аллах! — произнесла Селима. Она вынула из сумочки сложенный клочок бумаги и протянула мне. — Обычный почерк Никки, но по всему видно, она страшно спешила.

Послание нацарапали по-английски на обратной стороне конверта.

— Что там написано? — спросил я. Селима бросила на меня взгляд и быстро опустила глаза.

— Только: «На помощь. Быстрее. Марид». Вот почему мы так поступили. Обычная ошибка. Мы решили, что ты виноват в случившемся, — что бы ни произошло. Теперь я знаю, что ты помог ей, договорившись с мерзкой скотиной Абдуллой, и она задолжала тебе деньги. Наша девочка хотела, чтобы мы тебе передали призыв спасти ее, но времени хватило лишь на несколько слов. Наверное, ей повезло, что вообще что-то удалось нам сообщить.

Я подумал о кошмаре, который они мне устроили; о том, как несколько часов пролежал без сознания; о мучительной боли, которая до сих пор дает себя знать; о жутком, бесконечно долгом ожидании в госпитале; о бешеной злости на Никки и тысяче киамов, потерянных по ее вине. Я сложил все это и попытался разом выбросить из памяти. Нет, не получается. Внутри не унималась неведомая прежде ярость, но теперь, кажется, я лишился объекта ненависти… Я посмотрел на Селиму.

— Ладно, забудем.

Ее совсем не тронуло мое великодушие и благородство. Сначала я даже немного обиделся — неужели трудно хотя бы из вежливости показать, что она ценит подобный жест — но потом вспомнил, что имею дело с Черной Вдовой.