Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы
Шрифт:
— Джаядева[12].
Он прижимал награду к груди и, счастливый, возвращался туда, где сидел его класс.
После раздачи наград опять играл оркестр — провожали раджу. Раджа усаживался в свою коляску и торжественно отбывал. После его отъезда школьникам раздавали сладости. К этому времени во двор прибегали даже те дети, которые не учились в школе, и плотным кольцом окружали тент, и им тоже перепадало сладкое. Ребята обрывали разноцветные флажки и в несколько минут превращали празднично убранный двор в подобие поля битвы. Для нас, мальчишек, это была самая веселая минута церемонии. Мы ждали ее целый год.
И вдруг в этом году отец решил не ходить на вечер. Значит, и мне туда не попасть… Я долго капризничал, ныл,
Отец ни на что не жаловался радже, но поползли слухи, будто радже стали известны некие подстрекательские разговоры, поэтому раджа назначил охоту в большом лесу Шекхудакки сразу после церемонии вручения наград.
Лес начинался с западного берега реки Ангры и простирался до Датарских гор. Никто, кроме раджи, не имел права охотиться в этом лесу, никто не имел права рубить в нем деревья. Поэтому там было полно всякой живности. Гепарды, пантеры, медведи, кабаны и олени водились там в изобилии и даже порой выходили из лесу на крестьянские поля, вытаптывая урожай, унося скот. Но поскольку лес был охотничьим угодьем раджи, жаловаться не имело смысла. На восточном берегу реки располагалась мельница, которая принадлежала Бахадуру Алихану, — единственная на всю округу и поэтому работавшая безостановочно. Зерно привозили обычно женщины: они ставили мешки из козьих шкур на головы и несли их на мельницу. Мельнику платили либо зерном, либо мукой — как договорятся.
За мельницей шли рисовые поля Бахадуровых жен, а чуть поодаль, на возвышении, стоял его дом. Перед домом росли два ююбовых дерева, а между ними — груши и абрикосы. За домом высились две орешины, в тени которых в полдень отдыхал скот, а за овражком опять шли охотничьи угодья раджи.
К вечеру того дня, когда раджа отправился на охоту, в больнице поднялся шум. Я со всех ног бросился к большим больничным воротам, чтобы узнать, в чем дело.
У больницы собралась целая толпа охотников — их легко отличить по ружьям, закинутым за плечи; несколько человек держали зажженные факелы — в горах быстро темнеет. В ворота прошли пастухи с носилками, и по толпе прокатился приглушенный гул. Я не понимал, что происходит. Пастухи с носилками двинулись по темной аллее, которая сначала шла вдоль больничной ограды, а потом сворачивала к главной веранде. Они поднялись по ступенькам на веранду, поставили носилки на пол и вытерли потные лица. Пробравшись поближе, чтобы взглянуть, кто на носилках, я увидел Бахадура Али-хана.
Тем временем вызвали отца, он подбежал к веранде и, едва бросив взгляд на Бахадура, приказал:
— В операционную!
Четыре санитара подхватили носилки с Бахадуром, который был без сознания, и унесли их в больницу. Я тоже решил проскочить в операционную, но отец, заметив меня, погрозил пальцем и приказал немедленно уйти из больницы.
Как мне ни хотелось остаться, я понимал, что в такую минуту с отцом лучше не связываться, и потому поплелся домой.
Отец не выходил из операционной до глубокой ночи. Домой он вернулся часов через пять, не меньше. Я уже поел и прикорнул на маминой кровати. Мучительно хотелось спать, но я изо всех сил тер глаза, прогоняя сон. Наконец я услышал, как вернулся отец. Он долго мылся горячей водой, ужинал, закурил трубку после еды. Потом он разделся и только тогда вошел в спальню. Он неторопливо, не говоря ни слова, укладывался в постель. Мама тоже молчала. Она хорошо знала отца и ждала, когда он сам начнет разговор.
Мне показалось, что прошло много времени, прежде чем отец заворочался на своей кровати и тихонько спросил маму:
— Ты спишь?
— Нет. А что?
—
А мальчик? — прошептал отец.— Он, бедняжка, так набегался, что давно уж заснул!
Сон с меня как рукой сняло. Я тихонько стянул одеяло с головы, чтоб оно не помешало мне слушать, потом я застыл как каменный, не двигаясь и почти не дыша.
— Ты знаешь, что в больницу привезли раненого Бахадура?
— Правда? — притворно изумилась мама, которая давно все знала.
— Он тяжело ранен… Его состояние безнадежно.
— Это возмездие, — сухо сказала мама.
— А ты знаешь, что с ним случилось?
— Я всего лишь женщина, мое дело — дом. Откуда же мне знать? — сказала мама.
Отец придвинулся ближе и еле слышно проговорил:
— Это дело рук раджи.
— Тише! — забеспокоилась мама.
— Хорошо… Да, впрочем, кто нас слышит?
Отец заговорил чуть громче.
— А что раджа сделал?
— Говорят, оказалось мало загонщиков, Раджа распорядился, чтоб все молодые мужчины из окрестных домов шли загонять дичь. Капитан Гаджендра Сингх получил этот приказ, взял четырех солдат и пошел с ними по близлежащим домам. А Бахадур в это время как раз собирался идти в школу. Он пытался втолковать капитану, что он государственный чиновник, директор школы, и что не ему быть загонщиком. Никогда в жизни он этим не занимался и не будет заниматься такой унизительной работой. Но капитан и слышать ничего не желал и в конце концов пригрозил ему оружием.
— Харе Рам! Ты всех защищаешь, все во власти твоей! Так что же дальше?
— Капитан и солдаты вывели Бахадура на улицу, согнали всех деревенских парней и погнали в лес. Там их ждали настоящие загонщики. Капитан Гаджендра Сингх приказал одному из солдат приглядывать за той группой загонщиков, где был Бахадур Али-хан, и, если только Бахадур вздумает удрать, сразу бить его прикладом по голове.
— Ну?
— Бахадуру пришлось оставаться с загонщиками. Да, Гаджендра Сингх ему даже обуться не дал, босиком выгнал из дому. Бегал он по лесу — через кусты, колючки разные — все ноги в кровь сбил. Начал хромать, еле шел, а солдат его все не отпускает. Потом раджа убил гепарда, и все начали кричать «ура!» Солдат, естественно, отвлекся. Бахадур решил воспользоваться этим, отделился от толпы загонщиков и — бежать. Спохватился солдат, выстрелил.
— Харе Рам! Харе Кришна! Боже всемогущий, на все воля твоя, на все воля твоя… Ты всего охранитель, ты всего повелитель… И что же дальше?
— Видишь, говорят, что, даже раненный, Бахадур продолжал бежать… А еще говорят, будто не солдат стрелял, а сам раджа. Но как бы там ни было, одно ясно — в него стреляли и прострелили ногу. Похоже, будто действительно он некоторое время бежал с простреленной ногой… А тут на тропинку выскочил дикий кабан — загонщики гнали его в сторону помоста раджи. Кабан, видно, мчался так, что раненый Бахадур не успел увернуться — кабан сбил его с ног и пропорол ему живот, до плеча рана.
— Боже, милосердный боже! Мать Дурга, храни моего сыночка, оборони мою семью… Что же будет?!
— Теперь он в больнице. Я сделал все возможное… Может, выживет… Хотя, я думаю, будет лучше, если он умрет…
— Боже мой, ну как у тебя язык поворачивается говорить такие грешные слова?!
— Раджа распорядился выселить из дому обеих жен Бахадура и взял их к себе.
— Не может быть! Ты… ты правду говоришь?!
Отец промолчал.
Потом заговорила мама:
— Но ведь это же произвол. Дикость какая-то.
Отец опять ничего не ответил.
— Каменное сердце и то разорваться от этого может. Неслыханное самодурство.
Мама нежно прижала меня к себе и долго тихонько плакала.
Отец думал, что Бахадур не выживет, но Бахадур словно зарок дал остаться в живых. Первую неделю он боролся между жизнью и смертью. Сознание лишь изредка возвращалось к нему, а когда он ненадолго приходил в себя, он начинал кричать по-звериному от нестерпимой боли. Тогда отец делал ему укол, и его сознание снова отключалось.