Когда уходит земной полубог

И вот из Вены полетело секретное предписание генерал-губернатору Моравии: задержать возок с царевичем, переговорить со свояком императора наедине и прямо спросить: не увозят ли его насильно?

— Надобно дать ему последний шанс, ваше величество, и тогда в Европе никто не посмеет сказать, что вы убоялись царя-московита! — посоветовал Шенборн.

Но предписание императора повёз из Вены секретный докладчик императорской канцелярии господин Кейль. И ранее чем ехать в Моравию, он имел тайное свидание с Абрамом Веселовским. И, по совету последнего, запоздал в Моравию. Когда Кейль прибыл в Брно, Алексей уже миновал имперскую границу.

В АРХАНГЕЛЬСКОМ

В то раннее февральское утро фельдмаршал Борне Петрович Шереметев велел заложить беговые санки и отправиться в Архангельское по приглашению своего старинного знакомца князя Дмитрия Михайловича Голицына. Молоденькая жёнка Бориса Петровича Аннушка заставила фельдмаршала вырядиться потеплее и на старинный Манер: надеть соболью шубу, подаренную ему ещё с плеча царя Фёдора Алексеевича, и тёплую песцовую шапку с ушами. Морозец и впрямь был изрядный, но день стоял безвьюжный, солнечный. Борис Петрович, завалившись в тёплый возок, устланный ярким персидским ковром, взирал не без удовольствия на заснеженные башни Кремля, на луковки бессчётных московских церквей, на мирные дымки, поднимавшиеся над бревенчатыми срубами. Снежная зима словно омолодила Москву, и народ навстречу всё бежал молодой, весёлый, прыткий. Радость у людишек понятная — скоро в Первопрестольную должна была въехать весёлая масленица. С трудом пробрались через Китай-город, с его открытыми уже поутру торговыми рядами: седельным и суконным, красильным и шапочным, кулачным и луковым. В рыбном ряду Борис Петрович повелел остановиться у лавки знакомого архангелогородского купчины Павла Пальнова. В этом зимнем обличив купец сразу и не узнал фельдмаршала.

— Ладно, Павел, отставь, отставь! — Борис Петрович отдёрнул руку, которую бросился целовать дюжий купчина. — Ты вот лучше скажи, чем я друга-своего, князя Дмитрия Голицына, порадовать могу?

Купец весело тряхнул цыгановатой бородой (шапку так и не надел из уважения к боярину) и бойко стал перечислять, как заправский сиделец: есть сёмга копчёная — рыбами и полурыбами, икорка чёрная и икорка красная, треска мороженая, селёдочка беломорская свежего посолу...

— Будет, будет! — прервал Борис Петрович расходившегося архангельского гостя. — Скажи лучше, икорка-то свежая?

— Обижаешь, боярин! — оскорбился купец. — Иной и не держим!

— Знаю я вас, шельмецов! — лукаво погрозился Борис Петрович.

Но всё же повелел подскочившему денщику взять кадочку красной и кадочку чёрной икорки, да прихватить и селёдочки.

— Чаю, Дмитрий Михайлович пока в Киеве губернаторствовал и вкус оной забыл! — дружелюбно подмигнул он своему денщику, и тот весёлости Бориса Петровича несказанно обрадовался: последнее время господин фельдмаршал часто жаловался на разные хвори и поговаривал, что будет скоро просить у царя полный абшид. Само собой, отставка фельдмаршала-благодетеля старого денщика никак не устраивала, и потому сегодняшнее веселье и бодрость фельдмаршала он воспринял как добрую перемену. По его знаку конногренадеры из эскорта фельдмаршала (Бориса Петровича, после того как его однажды чуть не убили на дороге под Тверью загулявшие матросы-голландцы, по приказу царя, всюду сопровождал конный эскорт) быстро перенесли кадки с икрой в запасной возок, и шереметевский поезд тронул дале. Но здесь Борис Петрович вдруг вспомнил, что не захватил гостинцев для детей и внуков князя Дмитрия и приказал завернуть в чесноковый ряд. Кроме чеснока, здесь продавалась своя и заморская ягода: вишня и малина, зажаренный имбирь, французские груши, персидские гранаты и маслины, итальянские лимоны и померанцы, миндаль и рейнский виноград. Борис Петрович накупил сладких фруктов, за коробками с которыми укрылся денщик.

— У князя Дмитрия в Архангельском, роме своих детей и внуков, ещё и семейство брата его, генерал-аншефа Голицына, обретается, так что сам понимать должен, не могу я никого обидеть! — стыдливо пояснял ему Борис Петрович, дабы скрыть давно ведомую всем слабость: щедрость и доброту своей души.

В армии знали, что фельдмаршал всюду жил на широкую ногу — старым русским боярином — и всегда держал открытый для своих офицеров стол и в шереметевских особняках в Москве и Санкт-Петербурге, и во время бессчётных походов. Даже сейчас, отправляясь в гости, почёл нужным набить полный возок подарками.

Зато сердце у Бориса Петровича успокоилось, он снова, как медведь в берлоге, залёг в беговые санки (денщик сверху прикрыл его медвежьей полостью) и весело следил, как мелькают кровли московских теремов. За городом, уже перед Архангельском, въехал в густой лес, и по обе стороны дороги стройными рядами, словно гренадеры-великаны какого-то заколдованного сказочного полка, вытянулись высоченные ели.

Тогдашнее Архангельское совсем не походило на классический дворец, впоследствии возведённый здесь Юсуповым, к которому это имение отошло позже, в царствование Анны Иоанновны. Князь Дмитрий Михайлович, старший в роду, унаследовал это имение от своего отца Михайлы Голицына, боярина и воеводы Белгородского и Курского, мало что здесь поменял, поскольку всё время по царской службе жил далеко от родимого Подмосковья.

Боярские хоромы были крепко сбиты из таких толстых дубовых брёвен, что, казалось, могли простоять века. На морозе брёвна ещё крепче пригнались друг к другу, так что и стены конопатить было ненадобно. Впрочем, и снаружи, и внутри дубовые брёвна были обшиты свежим тёсом, а узорчатые наличники ярко расписаны смелой рукой деревенского маляра. Плотники-умельцы наособку потрудились над узорочьем девичьего терема, который возвышался в три поверха над всей усадьбой, яко некое заиндевевшее чудо. По другую сторону боярских хором ярко сверкал на солнце шелом-купол домашней церкви. Перед усадьбой раскинулся укрытый снегом дедовский сад с рябинником и малинником, вишней и яблонями. На широком подворье, спускавшемся к прудам, чернели людские избы, поварня и мыльня, напротив же красовались конюшни, сенник и конопляник. За прудами сбоку стоял скотный двор, а ещё дале поднимались мирные дымки над деревенскими избами, укрытыми снежными шапками.

Бориса Петровича, как и всех приглашённых на совет гостей, в усадьбе давно поджидали. Проезд к боярским хоромам был с утра расчищен от снега, а мужик-сторож, приветливо распахнув ворота в сад, отчаянно замахал шестом с пёстрой тряпкой, извещая о приезде желанного гостя.

Сам хозяин, сухонький, но крепкий ещё мужчина (князю Дмитрию Михайловичу не стукнуло ещё и пятидесяти пяти), сбежал в знак уважения к знаменитому гостю с высокого крыльца и заключил Шереметева в дружеские объятия. Расцеловались по-русски, троекратно.

— Да ты, друже, застудишься в одном мундирном Платье! — пророкотал Борис Петрович. — А я, видишь, к тебе по-старинному, в собольей шубе пожаловал!

И, переваливаясь медведем, фельдмаршал полез на высокое крыльцо. Гренадеры потащили за ним короба со сладостями и с икрой.

— А где детишки-то твои, Дмитрий Михайлович? — с некоторым изумлением осмотрел Шереметев полупустую горницу. Одна только жена Голицына, Анна Яковлевна Одоевская, встречала желанного гостя хлебом-солью.

— Какие детишки, Борис Петрович?

— Твои да князя Михайлы, Почитай, в прошлый приезд в Архангельское целый батальон ребят и внучат узрел.

— Это когда же было? — рассмеялся Дмитрий Михайлович. Смех у него был высокий, звонкий, совсем ещё молодой.

— Погоди, да, кажись, я зимой в одиннадцатом году перед Прутским походом к тебе и заезжал.

— Так тому, батюшка, уже семь лет минуло! — нараспев произнесла Анна Яковлевна. У боярыни был красивый чистый голос, она и сейчас любила повести песню. — Сыны ныне мои оба уже служат офицерами в царской гвардии, в Петербурге, дочки-сороки замуж выскочили, а Михайлы Михайловича детки и внуки давно к нему в новый московский дом перебрались, как он на Татьяне Куракиной женился. У Куракиных-то на Москве подворье огромное! — пропела хозяйка.

— Выходит, сладости на стол не пойдут? — Борис Петрович искренне огорчился, не встретив молодую голицынскую поросль, — настолько ясно представлял себе ребячий смех и весёлый гомон. Особливо же, в чём и сам себе признаться не мог, досадовал, что не увидел красавицу Машеньку.

Анна Яковлевна словно догадалась о той потайной досаде и лукаво прибавила:

— А внучка-то наша Машенька уже какой год по заграницам ездит. На днях из Парижа письмецо от неё прибыло.

— Хм, хм! — Борис Петрович, негодуя на эту простодушную догадливость хозяйки, повернулся к князю Дмитрию и осведомился, какие же ещё гости пожалуют ныне на совет в Архангельское?