Когда уходит земной полубог

Инквизитору и далее везло в розыске. Отца Якова в Москве искать было не надобно: взяли тут же, на суздальском подворье. Правда, солдаты едва связали матерого духовника царевича: троих свалил своим кулачищем. И под пыткой Яков оказался твёрдым орешком: не выдал ни Глебова, ни конфидентов царевича.

Даже когда схватили сестру Якова и стали её питать на глазах брата, священник не проговорил ни слова, только окаменел лицом.

Пришлось инквизитору Тайной канцелярии признать своё бессилие перед упрямцем и доставить отца Якова в Преображенское. Узнав о неслыханном упорстве духовного наставника сына, сам Пётр посетил страшное подземелье. Приказал снять Якова с дыбы, облить ледяной водой, привести в чувство.

Только затем спросил:

— Чего же вы с Алёшкой хотели?

Отец Яков глянул на царя волком, усмехнулся нехорошо.

— Чего Алёша хотел, не ведаю. А я мечтал вернуть на Русь истинное православие, изгнать чужебесие, а всё твои неслыханные перемены изничтожить!

— И что же, Алёшка был с тобой в том согласен. — Голос Петра звучал глухо.

Отец Яков с трудом перекрестился вывернутой на дыбе рукой, сказал твёрдо:

— Алёшка твой ни в чём не повинен, чист душой и несчастен с детства. А несчастным его сделал ты, изверг, зверь в облике человечьем!

— Четвертовать злонравца! Он душу моего сына погу6ил! — закричал Пётр таким лютым голосом, что у стоявшего на дверях солдата выпало и само выстрелило ружьё.

Но страшный розыск по делу отца Якова на этом сразу не кончился. И хотя Яков и далее молчал, никого не выдал, в Преображенское потянули его друзей и знакомцев.

На владимирском подворье схватили ямщика Тезикова, который бился страшно: отстреливался от солдат ружья и пистолей, отбивался саблей. Сдался только, Когда Скорняков-Писарев пригрозил повесить тут же на воротах захваченных детишек ямщика.

А вот майора Глебова взяли, на удивление, спокойно. Степан, должно, примирился с мыслью пострадать под пыткой, но не выдать любушку и сам отдался в руки солдат.

Шёл он по делу не Алексея, а бывшей царицы и посему его, как и Евдокию, сразу не пытали, ждали царского слова.

Петра весть о прелюбодействе бывшей жёнки нежданно для него самого больно задела. А ведь, казалось, за двадцать лет со времени её заточения и думать о ней забыл. Даже другую, насильно постриженную сестрицу Софью, и ту посетил в Новодевичьем монастыре, перед тем как отправиться под Полтаву, а о Дуньке м не вспомнил. Видать, крепко верил, что Евдокия ныне одному Богу служит да о прежнем муже тужит! Поэтому прелюбодейство старицы Елены с каким-то захудалым майоришкой поразило царя. Пётр сам явился в Тайную канцелярию, куда втолкнули статного молодца в офицерском кафтане.

Пётр глянул на него из тёмного угла, хмыкнул зло: майоришка-то — не захудалая гарнизонная крыса, а мужчина в расцвете сил. По царскому знаку ввели на очную ставку и Евдокию, ©дета чисто, опрятно, монашеская скуфейка не скрывала зрелой женской красы. Бара в сорок пять — ягодка опять! Пётр хмыкнул, невольно сравнил её с Катеринушкой. Какая разница! Та — сама жизнь, весёлая, несмешливая; у этой же лицо словно белый плат, — должно, от монастырского затворничества. Но вдруг вся зарделась, порозовела, распахнула большие тёмные глаза: увидела любого. Да не его — царя, а того — майоришку.

— Признаешь ли, сукин сын, что блудил, будучи на службе в Суздале, со старицей Еленой? — пророкотал Скорняков-Писарев.

Глебов помотал головой, выдохнул:

— Не признаю!

Инквизитор обернулся к сидевшему в углу полутёмного подземелья царю и, когда тот дал знак, распорядился:

— На дыбу его!

У майора захрустели кости, пот выступил на лбу. Скорняков-Писарев снова подступил к нему:

— Признаешься ли?

И тут Евдокия не выдержала, закричала:

— Изверги, что вы с ним делаете? Стёпа, Стёпушка! — Она рванулась было к любимому, но палач с подручными перехватили, швырнули на скамью.

Глебов на дыбе нашёл силы и молвил пересохшими губами:

— Признаю! Токмо не в блуде, а в великой любви мы с Дуняшей жили! — И смело глянул в угол на царя, сказал: — Тебе такой никогда не видать!

Пётр вскочил. Щека у него дёргалась, губы дрожали, глаза налились кровью. Не приказал, пролаял:

— Посадить на кол мерзавца! Пусть мучается подоле!

— Верно порешил, государь. — Из полусумрака застенка выступил Пётр Андреевич Толстой, — На моей памяти все султаны в Стамбуле с молодцами, пробравшимися в гарем, так поступали. А неверных жёнок — в мешок да в воду.

— У нас и свой способ есть! — заступился Скорняков-Писарев за домостроевское правосудие. — Неверную жёнку по шею в землю закапывают и все ей в глаза плюют!

И здесь гномик ахнул — могучая царская длань так сдавила шею, что у него глаза на лоб повылезли.

— Ты что зарываешься не по чину?! Царской фамилии в глаза плевать вздумал?! — заревел царь.

— Государь, смилостивись! Это я так, по глупости! — прохрипел Скорняков-Писарев.

— То-то, дурак! — Пётр отпустил шею своего инквизитора. И приказал: — Перевести Дуньку для исправления её норова в Староладожский монастырь, там строго! — И с порога бросил Толстому: — А ты, плешивый, тоже, болтай да думай! — И бухнул тяжёлой дверью.

— Всегда так! — сокрушённо развёл руками Пётр Андреевич. — Близ царя — близ смерти! — И стукнул по спине закашлявшегося от великого испуга Скорнякова-Писарева.

Александра Кикина допрашивал в Петербурге светлейший. Ещё когда Кикин заведовал Адмиралтейством, у него вышла ссора с Александром Даниловичем из-за корабельных подрядов. Кикин не захотел уступить сказочно богатый подряд Меншикову, взяв уже великую взятку от Шафирова.

Саму ссору Александр Данилович мог и забыть, но вот упущенный подряд простить никак не мог.

— Ну что, Сашок, помнишь те корабельные деньги? — Меншиков прямо начал допрос с упоминания о той давней обиде.

Кикин, конечно, о ссоре со светлейшим помнил и сразу же повинился в тайной надежде: а может, вся его известная вина токмо в той шафировской взятке. Но надежда не сбылась. Уже на первом же допросе Меншиков, как бы между прочим, осведомился: о чём это Кикин договаривался с царевичем во время дорожной встречи в Митаве?

Кикин побелел. «Всё! — подумал он. — Обо всём они ведают». А ведь о той митавской встрече, кроме него и царевича, никто не знал. Значит, когда там, в кремлёвских палатах, царь беседовал с сыном, Алексей выдал всех своих друзей и конфидентов. Но и на петербургском розыске, и в Москве, куда он был доставлен по царскому указу, Кикин упорствовал и ничего не сказал о своих венских переговорах.

Пётр захотел сам побеседовать со своим бывшим любимцем, как-никак, а ведь вместе с ним на Плещеевом озере первые корабли спускал на воду.