Когда уходит земной полубог

Когда сосватанная парочка удалилась, царица подошла к окну, обозрела черепичные мокрые крыши. Подумала: «Хорошо, что с утра доброе дело сделала, помогла дуре Лизке. Вот и мне бы кто-нибудь помог!» И в сей миг в дверь сильно постучали. Так стучал в отсутствие Петра токмо один человек — светлейший, князь Меншиков.

И впрямь, Александр Данилович в дорожном платье вырос на пороге, подмигнул лукаво:

— Заждалась, поди, государя, матушка? Так не печалься, он из Москвы за мной поспешает. — А затем подошёл поближе и продолжал полушёпотом: — И Алёшка с ним. Боюсь, не помирились бы! Сама ведаешь, государь в семейной жизни отходчив.

— И что же делать, Данилыч? — с искренним испугом вырвалось у Екатерины.

Меншиков плюхнулся в кресло, нахмурил чело и вдруг просиял:

— Фроська, вот кто выручит! — И, глядя на недоумевающую царицу, небрежно пояснил: — Метреска-то Алёшкина давно у меня на содержании состоит. И напишет царю всё, что я ей укажу! Подождём, явится она из-за границы, я её тут же в Петропавловскую фортецию посажу. Там она во всём, что нам нужно, признается!

— Ох, Данилыч, ну и хитёр ты, бес! — облегчённо выдохнула Екатерина и, подойдя к старому полюбовницу, сама крепко поцеловала его в губы.

— Нельзя, матушка, никак нельзя! — Данилыч сразу вскочил и задом стал пятиться к двери, словно учуял за спиной петровскую дубинку.

Екатерина посмеялась на сию смешную позитуру всесильного фаворита и снова обернулась к окну. Там, на мокрых крышах, справляя мартовские свадьбы, отчаянно мяукали кошки.

СУД ЦАРСКИЙ И СУД БОЖИЙ

Всё улыбалось царевичу в этот погожий мартовский день 1718 года, когда крепкий зимний возок по ещё крепкому мартовскому насту скользил по петербургской дороге вслед за царским поездом. Небо было высоким, синим и ясным, солнышко уже пригревало по-весеннему, и всё самое страшное, казалось, уже позади: батюшка дал ему полное прощение, а в Санкт-Петербурге Ждёт скорая встреча с Ефросиньюшкой. А как разрешится она от бремени к лету, тотчас отправятся они в его подмосковную вотчину Рождественное и будут жить там тихо — ладком да мирком! Словно страшный сон, остались позади и покаяние в Кремле перед батюшкой, и предсмертные крики колесованного Кикина. Отец всю дорогу был с ним добр и милостив, часто приглашал для разговора в свой возок. Одно только странно: сказал, что жить в Петербурге царевич будет в доме флотского капитана Шилтинга, где прежде жил пленённый при Гангуте шведский адмирал Эреншильд.

— Там чисто и прибрано, а у тебя во дворце полный разор! Чаю, ключник твой и камердинер на пару разорить тебя постарались.

Отцу царевич не перечил и согласился жить в чужом доме, хотя сие было и не без диковины. Но тогда это казалось неважным — главное, что батюшка дал полное прощение. Не кто иной, как сам Пётр Андреевич Толстой, первым подошёл к нему на почтовой станции в Торжке, отозвал в сторону и передал свой недавний разговор с царём:

— Когда бы не его духовник Яков Игнатьев и не злодей Сашка Кикин, Алексей николи не рискнул бы на такое неслыханное зло: бежать к цесарю! — объявил мне сейчас государь. И ещё добавил: — Ой, бородачи! Всему злу корень — эти старцы и попы; отец мой имел дело с одним бородачом Никоном, а я с тысячами [18] . Бог — сердцевед и судья врагам!

18

...отец мой имел дело с одним бородачом Никоном, а я с тысячами. — Имеется в виду конфликт патриарха Никона с царём Алексеем Михайловичем, отцом Петра I. По мысли царя, церковные реформы, активно проводимые патриархом, должны были стать новым этапом подчинения церкви светской власти. Никон, напротив, стремился использовать реформу для усиления власти патриарха, чтобы освободить церковь из-под опеки светской власти. Выдвинув тезис «священство выше царства», он пытался противопоставить власть патриарха власти царя.

— И что же ты ответил батюшке? — прямодушно спросил Алексей. Его обрадовало уже то, что недавний его судья вновь превратился, кажется, в друга.

Пётр Андреевич хитренько взглянул на царевича и хихикнул:

— Я что, куда царь, туда и я. Прямо сказал: «Кающемуся и повинующемуся — милосердие, а врагам царя пора пощипать перья и поубавить пуха!»

Толстой не признался, что царь закончил тот разговор зловещими словами: «Подожди! Всем им крылья подрежу, скоро-скоро!» Не то чтобы Толстой щадил чувства Алексея, а просто не хотел его тревожить раньше времени: «Эвон, дурак, как в батюшкино прощение поверил, всей душой веселится. Но дай срок, вернётся царевич под кров Тайной канцелярии, всё одно вернётся!»

При остановке царского поезда в селе Яжелбицы, что сразу за Валдаем, Пётр пригласил сына зайти вместе с ним в большую кузню.

— У здешнего кузнеца я однажды добрый плуг выковал! — добродушно сказал Пётр. — Посмотрим, над какой вещью мастер ныне работает.

Старый кузнец и впрямь был за работой. Двое здоровенных сыновей помогали ему выправлять и чинить лемехи — село готовилось к весеннему севу.

— Здорово, мастера! — весёлым баском приветствовал их Пётр, который был всегда рад застать людей за нужной работой.

— Здравствуй, батюшка царь Пётр Алексеевич! — Старик узнал царя, но не бухнулся на колени, а поклонился глубоко в пояс: по всему видно, знал себе цену.

— Здорово, Семён, как живётся-можется? — Чувствовалось, и Пётр относился к старому кузнецу с большим уважением. Мелочишку нужную правим, государь! — Кузнец показал на угол, загромождённый земледельским орудием.

— Какая же сие мелочишка? Сев — это хлеб, а хлеб — всему голова! Дай помогу! — Пётр отодвинул в сторону одного из подмастерьев и ловко выхватил из выдающего горна раскалённый лемех. Подмастерья стали стучать по нему тяжёлыми молотами. У Петра в этот миг было такое же сосредоточенное выражение лица, как и у других кузнецов.

«И к чему сие? Разве то царское дело — стучать молотом в кузне?» — снова всё возмутилось в Алексее, и он, как ему казалось, незаметно вышел из кузницы на свежий воздух.

Под весенним солнцем ослепительно сиял ещё укрывающий землю белоснежный покров, но местами снег уже синел, подтаивал. С деревянных наличников свисали длинные сосульки. Алексей отломил одну из них, пососал, дабы отбить стоящий во рту привкус кузнечной гари.

Отец, должно быть, сразу заметил уход царевича. Вышел скоро, угрюмый, без недавнего радостного оживления, прошёл мимо Алексея, будто его и не видел! Весь дальнейший путь до Петербурга царь с ним больше не разговаривал.

* * *

Ефросинья приехала в Петербург только через месяц. К немалому разочарованию царевича, её сразу по приказу Меншикова поместили в комендантский дом в Петропавловской фортеции. Там она вскоре и разрешилась от бремени мёртвым младенцем. Неудачные роды ещё более озлобили Ефросинью на царевича, она и прежде была недовольна тем, что он бросил её, брюхатую, на дороге, не взял с собой, а отправил о обозом.

Как-то вечером посетил её гость важный и страшный, вслед за комендантом в комнату вступил сам светлейший. Спросил грозно:

— Помнишь меня?

У Фроськи от страха голос пропал, немо кивнула.

Меншиков знаком удалил коменданта, заглянул Ефросинье в глаза, усмехнулся недобро:

— А коль помнишь, что обещалась писать мне всё, что царевич болтает за границей, то почему не писала?

— Не с кем было письмишко передать! — прошептала Фроська.

— А на дыбе висеть хочешь? — свистящим шёпотом спросил Меншиков.

У Ефросиньки ком в горле встал, повалилась в ноги, стала целовать грязные ботфорты светлейшего.

— Встань, дура! — Александр Данилович брезгливо глянул сверху на чухонку. Фроська давно уже была у него первой доносчицей при дворе царевича, ещё когда служила учителю Алексея, Никифору Вяземскому.

— Ну коли дыбы боишься, то на допросах не отпирайся и царевича не жалей! — С этим напутствием светлейший удалился.

И на первом же допросе в Тайной канцелярии Фроську понесло. Она вспомнила даже то, чего и не было: мол, царевич спроведал, что на Москве всё спокойно, и сказал ей, что «сие не к добру — быть буре». Ну а как прочитал в гамбургских газетах, что новорождённый царевич Павел в Безеле преставился; то возликовал и кричал ей: «За нас Бог, за нас! Батюшка своё делает, а Боженька своё!» И болезни другого братца; Петра Петровича, открыто радовался: «Катькин корень-де весь скоро вымрет!»