Кого я смею любить. Ради сына

больных. Мы все пошли за ним; свита показалась ему преувеличенной.

— Здесь не публичная лекция! — крикнул он, переступая порог.

Я удержала Берту, рванувшуюся за ним. Немного раздраженный Морис Мелизе колебался, поглядывал на

меня, словно спрашивая, прилично или неприлично пройти дальше. В комнате раздался голос мамы,

бормотавшей что-то неразборчивое. Голос Нат добавил без воодушевления: “Да-да!”, а Магорен сказал, словно

про себя:

— Твой муж! Не знал. Но раз у тебя теперь есть муж, то конечно…

Не могу утверждать точно, но мне кажется, я помню, что слегка подталкивала этого мужа в спину. Он

вошел со своим чемоданом, встреченный коротким вскриком, резанувшим мне слух, но также, слава Богу, двумя

жалкими формулами вежливости. Я могла быть спокойна: доктор Магорен не скоро простит ему то, что он

находится в Залуке под покровительством закона Наке 1, а в комнате еще и Натали, которая сможет принять

эстафету.

* * *

Она действительно приняла эстафету, причем твердой рукой. По истечении десяти минут, после долгих

перешептываний, пока моя сестра, топчась вкруг меня, в двадцатый раз повторяла: “Ты видела, Иза? Он не

старый. Ты видела?” — дверь снова раскрылась. Оттуда в порядке степени важности вышли три персоны:

доктор, застегивавший шубу, Натали, сложившая руки на груди, как мужчина (эта поза у нее означает гнев или

раздумье), и, наконец, Морис Мелизе уже без чемодана, но все еще с видом гостя. Вся процессия спустилась

вниз и, оказавшись в прихожей, где в подобных случаях доктор имел обыкновение присаживаться за столик,

чтобы написать рецепт, врач обратил свою козлиную бородку именно к Натали:

— Что-то она подхватила, — просто сказал он. — Но что? Не знаю. Жар, головная боль, головокружение

— это может быть все, что угодно.

Такова была его манера, имевшая тот недостаток, что не внушала почтения, поэтому на нее досадовали

поклонники скорых диагнозов и ученых слов, каких много в деревне, где не любят попусту тратить деньги.

Доктор достал ручку, блокнот и принялся старательно выписывать рецепт совершенно не врачебным почерком,

выводя каждую букву, каждую цифру с добросовестностью школьного учителя. Вдруг он слегка повернул

голову.

— Что до остального, — продолжил он, — то я совершенно не уверен, что она права.

— Что вы говорите! — сказала Натали с какой-то особенной резкостью.

Она казалась потрясенной. Морис Мелизе тоже издал восклицание; он подошел на шаг и нервно мял свой

галстук. Я еще ничего не понимала, но сдержанность старого врача, который, встречаясь взглядом со мной,

быстро отводил глаза, меня надоумила.

— Я ничего не говорю, — проворчал он, завинчивая колпачок ручки. — Скоро мы все узнаем. Извините,

мадам Мерьядек, мне пора бежать. Если не будет осложнений, я зайду в понедельник. Не забудьте приготовить

мне баночку того, о чем я вас просил, для анализа. И давайте ей три раза в день столовую ложку микстуры,

которую вы закажете у Тома.

Я уже представляла себе, как фармацевт Тома воздевает руки к небу и стонет: “Ох уж эти его составы! Он

что, так и не усвоит, что существуют патентованные лекарства!” Но Магорена, бесстрашного химика, это не

заботило. Оставив рецепт на столике, он поднялся, хрустя всеми суставами, и откланялся по кругу. Это была

еще одна его привычка: никогда не пожимать рук. По дороге он пощупал щеку, руку и бедро моей сестры,

пробормотав: “Ты слишком много ешь, Берта!” Он и меня потрогал за кисть, добавив тем же тоном: “А ты —

слишком мало”. Затем он нырнул в ночь, и до нас вскоре донеслось фыркание мотора допотопной “Рено”. Никто

еще не пошевелился. Берта с ужасающей беспардонностью разглядывала редкого зверя, а Морис Мелизе не

противился — безразличный, далекий, недовольный переменой места, словно только что привезенный

обитатель зоопарка, не понимающий, каким образом он попал в клетку. Натали, погруженная в тайные расчеты,

загибала пальцы. В воздухе носилось подозрение, и было так тягостно, что Морис будто наконец обрел

необходимую силу, чтобы с этим покончить. Он поднял подбородок и сказал с решительным видом:

— Я поднимусь к мадам. Позовите меня, когда стол будет накрыт, Натали.

У меня язык отнялся. Это уж и вправду было слишком! Он ушел большими шагами занятого человека,

тогда как Натали, побагровев, с яростью следила за ним взглядом, разряжая ему в спину два пистолета. И в

самом деле, прекрасная сцена, достойный финал этого дня облапошенных! Морис приехал, чтобы узнать о том,

что его, возможно, провели, обманули, как и нас, под великолепным предлогом. Проявляя сдержанность, он

испортил свой выход и, желая исправить эту неловкость, усугубил ее непростительной бестактностью,

обратившись к Натали, как к прислуге. Как он мог не знать, что мадам для Нат звалась Изабелью, а сама она,

уже давно ставшая членом семьи, была Натали только для нас одних, по выбору сердца, из “изустной дружбы”,

и в этом обращении не оставалось ничего от отвратительной барской привычки обходиться только именем?

Конечно, Морис обратился к ней так только по незнанию подлинной роли, которую играла в Залуке та, кого весь

поселок вежливо называл “мадам Мерьядек”. Но от этого было не легче, напротив, ибо в таком случае это мама

1 Закон от 1884 года, восстанавливающий право на развод.

забыла упомянуть о ее роли, расставить все по своим местам, и оскорбление усугублялось неблагодарностью.

Самолюбие легче уязвить, но раны, нанесенные любви, кровоточат дольше. Достаточно было взглянуть на

Натали, чтобы в этом убедиться: она не скоро оправится от удара. Она трижды повторила про себя неясную