Кого я смею любить. Ради сына

душу, Морис все же обладал навыками судейского, привыкшего оставаться на высоте перед любыми клиентами.

Скользкий именно как адвокат — при всем при том, что он сам попал в скользкое положение и чувствовал это,

— он перепробовал несколько приемов. Поначалу это был все понимающий человек, намеренный ободрить

пришедшего к нему за помощью, отождествляя себя с ним и почти сразу же переходя на “мы”. Удерживаемый

на расстоянии, он вновь становился серьезен и, выдерживая паузы, перелистывал вашу душу, словно папку с

документами, часто хлопая веками и слегка подергивая верхней губой. Но довольно скоро он, все-таки не сумев

сдержать косой улыбки, наконец становился тем, кем был: длинным молодым шатеном, одетым в серое,

причесанным на правый пробор, с размеренными жестами, но с металлом в голосе, когда его взгляд, до тех пор

отводимый подальше от вашего, внезапно переходил в наступление. Само собой разумеется, этот настоящий

Морис, в некотором роде доведенный до естественного состояния и повернувшийся к вам лицом, чтобы дать

отпор, был, вне всякого сомнения, самым опасным.

* * *

Представление об этой внезапной перемене настроения и вызванных ею приступах искренности Мориса

я получила в первое же воскресенье. Мы вернулись, сидя каждый на своем сидении: я сзади, чопорная, как

пассажирка такси, он спереди, с любезной улыбкой на губах, словно шофер, который не хочет упустить чаевые.

Нат, поджидавшая нас, тревожась за свое жаркое, пригласила всех к столу, и Морис не отступил в комнату

мамы. Он вовсе не удивился, что его посадили справа от Натали, как гостя. Он благопристойно наклонил голову,

когда она читала молитву, подкрепив ее истовым крестным знамением. Он не сделал замечания по поводу того,

что мясо было несоленым, и когда я протянула руку к солонке, опередил меня и подал ее мне.

Предупредительность и скромность. Беседа все же не завязывалась. Передайте мне, пожалуйста, хлеба.

Спасибо, месье. Еще телятины? Наши односложные реплики камнями уходили на дно глубокого молчания.

Наш отец семейства, находя атмосферу довольно прохладной, передал эстафету адвокату:

— Что-то мы не очень разговорчивы! — сказал он, напирая на “мы”.

Ему не ответили. Искусственная роза его улыбки закрылась, потом снова расцвела — похвально,

похвально! — пока недоваренный зеленый горошек градом стучал о наши тарелки. Морис невозмутимо

проглотил эту картечь и, находя недостаточной улыбку, которая отчаянно старалась заполнить пустоту, взялся

заполнить еще и тишину. Послышалось вежливое жужжание, перекрывавшее зудение мух, круживших вокруг

медной люстры. Барометр, говорил Морис, только что упал на целый градус. Надо ждать ливня, который будет

на руку месье Мелизе, ведь каждый знает, что рыба во время грозы мечется и легко попадает в садки. Однако

это будет неприятно, так как больные чувствительны к непогоде, а уж особенно мама с ее нервами.

— Будет гром, Нат, будет гром? Я боюсь! — сказала Берта, чмокая губами и перемазавшись соусом.

На нее посмотрели, добродушно покачивая головой. И добавили: бедная мама, какое все-таки небывалое

несчастье оказаться в такое время в таком состоянии. Нат тотчас ухватилась за случай.

— Вы знаете, она никогда не отличалась здоровьем, и ей уже не двадцать лет! — сказала она, беря себе

яблоко.

Улыбка в очередной раз исчезла и вновь появилась добрую минуту спустя, сопровождая торопливый

жест: я только что попросила передать мне графин.

— Спасибо, папа.

Нат удивленно округлила один глаз, но быстро все поняла и успокоилась. Муж женщины, которой уже не

двадцать лет, — это мужчина, которому уже не двадцать лет. Если “месье” удерживало господина на

расстоянии, то “папа” делало его стареньким, преувеличивая возраст, на который он себя чувствовал. Графин

качнулся над моим стаканом, пролив немного воды на стол. Улыбка и монолог угасли совершенно, и его губы,

сомкнутые в гримасу, не проронили больше ни слова до тех пор, пока Натали не вознесла хвалу Господу. Только

тогда последовала контратака. Морис подошел к Берте и взялся за кончики салфетки, повязанной вокруг ее шеи,

словно кроличьи уши.

— Сними же это! — сказал он не грубо, но твердо.

Затем повернулся к Натали (взгляд ледяной, серьезности полон рот):

— Послушайте, мадам Мерьядек, прошу меня простить, но есть один вопрос деликатного свойства, о

котором я хотел бы с вами переговорить. Я обсудил его сегодня утром с Изабель, и она со мной согласна. Вы

были так добры, что помогали ей все эти годы практически даром. Теперь, когда у нее есть средства, она, как и

я, считает, что было бы бесчестно с нашей стороны под тем предлогом, что вы стали членом нашей семьи, не

отдать должное вашей преданности…

Натали задрожала, всколыхнув свои юбки, но смолчала. Как парировать этот удар, столь хорошо

обернутый в слова? “Мне ничего не нужно, я ни о чем не прошу!” — выдавила она, поспешно собрав в стопку

грязные тарелки. Выставив вперед, словно рог, свою высокую шляпку, она помчалась на кухню. Морис имел

жестокость идти за ней до самого коридора. “Да нет же, нет, — повторял он. — Нас совесть замучает. Мы все

подсчитаем, мадам Мерьядек”. Когда он вернулся большими шагами уверенного в себе мужчины, то обнаружил

меня в бабушкином кресле с вязанием на коленях. Я нервно теребила спицы, не замечая, что одна из них упала

на пол. Он нагнулся и подобрал ее.

— Ежик, ты теряешь иголки! — сказал он, воткнув спицу в клубок.

* * *

Обычный ответный выпад раздраженного мужчины. Ворчание кота, который наполовину выпустил когти,

но сам больше всего на свете боится пустить их в ход. Часом позже он снова добродушно свернулся в

пушистый клубок и мурлыкал нежности. Однако предупреждение попало в цель, и я это заметила в