Кого я смею любить. Ради сына

замыкалась в ожидании. За окном небо, почти целиком затянутое тучами, принесенными западным ветром,

потемнело настолько, что было похоже на вечернее. Сквозь тюлевые занавески теперь просачивался только

влажный серый свет, в котором растворялась мебель и медь, то тут, то там выдаваемая своими отблесками.

— Знаешь, — пробурчала Натали, — я отослала заказ госпожам Гомбелу в Кло-Бурель. Что до

мадмуазель Мартинель…

— Хорошо-хорошо, — сказала мама. — Разошли все и больше ничего не принимай. Слава Богу, теперь

нам это уже не потребуется.

В голубом дыму сочившихся смолой поленьев взметнулся язык пламени ярче и желтее остальных; в

комнате зашевелились тени, а передо мной высветились три лица: лицо мамы, вдруг утратившее гладкость,

покрытое явственным слоем пудры; лицо Берты, одутловатое, со спадающими на него прядями волос; лицо Нат,

кости да кожа, покрывавшая скулы и челюсти добродушными дряблыми складками. Все три были напряжены,

как, должно быть, и мое… “Слава Богу!” — сказала мама, думая о долгих часах шитья, надобность в которых

теперь отпадет благодаря гонорарам Мориса Мелизе, и в ее голосе было облегчение, от чего становилось легче

и мне самой. Тем лучше, если эти гонорары сыграли важную роль в ее решении! Соперничающее сердце скорее

извинит корысть, чем любовь. Помимо всего прочего, это соображение пришлось кстати, чтобы начать спор.

Натали тотчас подхватила шепотом:

— Ты хорошо подумала, Бель? Ты знаешь, куда идешь, куда ведешь девочек?

“Бель” сделала усталый жест в знак отказа от дискуссий. К тому же она терпеть не могла этого

уменьшительного от нашего общего имени, которое Нат, во избежание путаницы, поделила пополам. Но

упрямую бретонку уже ничто не могло остановить:

— Я позавчера видела господина кюре, — продолжала она громким голосом. — Он очень огорчен. Он

мне сказал: “Мы закрыли глаза на развод мадам Дюплон: можно было допустить, что ей его навязали. Но на

этот раз она отвернулась от церкви, а среди добрых христиан…”

— Что среди добрых христиан? — спросила мама, сморщив лоб в тяжелые упрямые складки.

— Сама знаешь, — проворчала Натали. — Карантин. Закрытые двери. Твои дочери без подруг, а потом

без женихов. На меня уже странно посматривают на рынке. Булочник мне сказал: “Так это правда? Их

напечатали!” Я заскочила в мэрию посмотреть объявления о браке…

— У него старые сведения!

Спицы у меня в руках застыли, и я поднялась с места одновременно с Натали. Мама произнесла эти

слова ровным, очень нежным голосом, словно речь шла о незначительном обстоятельстве. Тем же тоном она

очень быстро добавила:

— У него старые сведения! Мы с Морисом как раз позавчера поженились в Нанте.

* * *

В тот же самый момент мой взгляд упал на ее обручальное кольцо. Папино, которое она продолжала

носить для вида, было из золота и соседствовало с перстеньком “спиралью”, подаренным ей перед свадьбой 1

(жалкий фамильный бриллиантик, который экономная бабуля Дюплон, по доброй традиции, отдала “обновить”

по такому случаю). Это же было из платины, одно на пальце, как положено при повторном браке, и своим

оттенком, размером — и ценностью — тотчас напомнило мне колечки от занавески. Меняют рубашки, меняют

украшения, меняют мужчин! Но разве тело меняют? В какой мере она могла называться мадам Мелизе, если она

была моей матерью, а я по-прежнему звалась Изабель Дюплон? Застыв, онемев, я не знала, что делать, и могла

только присоединиться к возмущению Натали, которая, задыхаясь, беспрестанно повторяла:

— И ты нам такое подстроила! Свадьба тайком от людей… И ты нам такое подстроила!

С покрасневшим лицом, но с облегченным сердцем, мама пережидала грозу и, почти уткнувшись головой

в очаг, ворошила угли концом щипцов, слабо пытаясь возразить:

— Что мне было делать в моем положении?

— Нечего было в него попадать! — крикнула Натали.

— Я сделала все, что могла! — снова заговорила мама. — Никто точно не узнает, ни где, ни когда мы

поженились. Я все запутала.

— Да уж, запутала, и больше, чем ты думаешь! — проворчала Натали, всем телом рухнув на стул. — Но

я вот что тебе скажу, — добавила она, — правда в том, что ты нас испугалась.

— Да, — сказала мама.

Одна из пластмассовых спиц, которые я все еще держала, сломалась у меня в руке. Эта обезоруживающая

искренность, одним махом уничтожившая все мамины жалкие секреты, снова ее защитила.

— Безрассудная! Ты безрассудная! — воскликнула Натали, всплеснув руками. — И я прожила здесь

тридцать лет, и я воспитала тебя, и воспитала твоих дочерей, и я надрывалась всю свою жизнь, чтобы услышать,

что ты мне не доверяешь! Пойду-ка я лучше на кухню. Мои кастрюли будут почище твоей совести!

Тогда мама обернулась, схватила одной рукой Натали, делавшую вид, будто уходит, с суровым величием

откинув назад свою кружевную кичку, а другой вцепилась в мою юбку. Она побелела. Ее лицо, созданное для

гримасок и умильных улыбок, вдруг исказилось от гнева, а голос, обычно сплетавший слова, как ленты,

прерывался.

— В конце концов, — кричала она, — это вы виноваты! Вы все сделали для того, чтобы отдалить

Мориса. Если бы я не поставила вас перед фактом, если бы я вас предупредила, одному Богу известно, что бы

вы надо мной учинили и что подстроили в последнюю минуту! А так я спокойна: что сделано — то сделано, и

никто уже не помешает.

— Этот брак только на бумаге! — воскликнула Натали. — Где Бог говорит “нет”, никто не скажет “да”.

— Прошу тебя, не читай мне катехизис, тебе одной его хватит! Я знаю, о чем ты мечтала, как и эта вот, —

тут мама дернула меня за юбку, — продержать меня здесь всю жизнь, для вас одних. Вы меня любите! Я вас