Кого я смею любить. Ради сына

трещотки викария, который во время сбора пожертвований зорко следит поверх очков в проволочной оправе за

скамьями, заполненными ребятней. На колени, сесть, на колени, встать… Я повинуюсь механически, подпеваю

в унисон. Но действительно ли я в этой церкви, среди этих девочек с грубыми голосами, этих кумушек с

жирными шиньонами, этих крестьян, измотанных молотьбой, чей подбородок время от времени падает на

галстук с толстым готовым узлом? Меня охватывает необычная спешка. Этот кюре бесконечно разводит руки,

растягивает свои oremus 4, и я — о Господи! — испускаю дерзкий вздох облегчения, когда он оборачивается,

чтобы изречь: ite missa est 5.

После проповеди мужчины устремляются к стойкам в трактир. После гимна женщины устремляются

стайками на главную площадь. Настоятель уходит, надев на затылок свою шапочку. Остаются молитвы,

необязательные для остальных прихожан, но обязательные для нас. Я секунду колеблюсь, затем вдруг прохожу

мимо моей соседки. Пускай сестра Сент-Анна, органистка, собирающая ноты, бросает на меня возмущенный

взгляд! Толкнув дверцу алтаря, я уже бегу прямо в ризницу.

* * *

Настоятель сложил с себя ризу и епитрахиль. Он снимает через голову стихарь, и под задравшейся

сутаной видны кальсоны на застежках, вправленные в чулки из черной шерсти. Наконец он, моргая,

выныривает из кружев.

— Чего тебе? — спрашивает он удивленно.

Покраснеем, потому что я не знаю. Певчий, надевающий курточку, прыскает в углу. Надо пробормотать:

— Я пришла попросить вашего совета…

— Нашла время! — ворчит кюре, доставая часы. — У меня во рту еще маковой росинки не было. Ладно,

пошли.

Округлив спину под мантией, он идет впереди меня по коридору, соединяющему ризницу с его домом. У

двери он оборачивается.

— Мадам Мелизе уже лучше? — вежливо спрашивает он.

Я не ослышалась? Нет ничего удивительного в том, что он уже знает о свадьбе и болезни мамы: новости

в поселке разносятся быстро. Но как может он называть ее мадам Мелизе, употреблять это имя, право на

ношение ею которого он по долгу службы должен отрицать более, чем кто-либо?.. Настоятель разглядывает

меня своими черными глазками с покрасневшими от блефарита веками и с неясным выражением, одновременно

поощряющим и проникновенным. Он уже все понял и старается придать разговору тон, более подобающий

несуетному церковнику. Поскольку я не отвечаю, он добавляет неторопливым голосом:

— Разумеется, это досадно.

Дверь раскрывается, и в следующей комнате — столовой со свежевымытым полом, пахнущем жавелевой

водой, — мне на плечо опускается отеческая длань.

— Очень досадно, — повторяет настоятель.

Тон стал суше, его лицо посуровело. Мне остается только подхватить:

— Вот именно, я пришла спросить у вас, что мне делать и какую позицию…

Снова удивление: шапочка покачивается справа налево. Настоятель с живостью отвечает:

1 Во Франции принято пить по утрам кофе с молоком, окуная в него рогалик или бутерброд с маслом.

2 И жизнь в грядущие века (лат.).

3 Аминь (лат..).

4 Господу помолимся (лат.).

5 Идите, месса окончена (лат.).

— Какую позицию? Нельзя занимать никакой позиции. Самое большее — несколько предосторожностей.

Ты имеешь право судить в последнюю очередь. Прежде всего ты остаешься той, кто ты есть: дочерью своей

матери.

Он сел на первый подвернувшийся стул. Уверенно смотрит на носки своих туфель.

— Я хорошо понимаю твои чувства, девочка моя!

Везет же ему, потому что я их не понимаю. Сама моя резкость меня тревожит. Откуда во мне эта

непримиримость, которая негодует, не находя рядом с собой достаточно негодования, и еще надеется получить

пламенные советы? Священник не поднимает глаз. Он покачивает головой, и я вижу, как три или четыре раза

подряд меняется выражение его лица, от чего приходит в движение сложная сеть морщин, переходящих на шее

в складки сухой, плохо выбритой кожи, спадающие на воротничок. На этом лице написано затруднение в

подыскивании нужных слов и раздражение старого церковнослужителя, достаточно обремененного насущными

заботами, связанными с его саном, чтобы его не выводили из себя эти дурацкие проблемы, которых так просто

избежать, если следовать заповедям, однако слабость человеческая словно кокетничает ими, как хлеба

васильками.

— Прежде всего, — бормочет он, — не должно…

Он так и не сказал, чего не должно. Но свободной рукой сделал жест, словно что-то отталкивая. Злое

рвение. Наущение того, кто, не так ли, порой глаголет голосом ангельским, дабы сильнее смущать чистые души.

И вдруг я его понимаю, себя понимаю, отворачиваюсь и гляжу в окно на виноградные грозди, свисающие с

решетки и еще обернутые в целлофановые пакетики… Лицемерка! Тебе плевать на совесть, Изабель! Все дело в

сомнениях, Изабель! Ты пришла к этому человеку, чтобы просто-напросто использовать его. Ты пришла

искусить глас судьбы, найти союзника, который скажет тебе: “Вы правы, дочь моя. Боритесь. Делайте все, что в

вашей власти, чтобы разрушить этот союз”.

Но нет, Изабель, нет, похорони это в себе, тебе этого не сказали. Этот замечательный настоятель все

говорит дребезжащим голосом, внушая тебе совсем иное: молись и еще раз молись, истовее поклоняйся

Пресвятой Деве, чаще причащайся, с терпением встречай всякие искушения и укрепись кротостию в

ежедневном исполнении долга, ибо само положение твое даровано тебе как испытание… К счастью, дверь

скрипит и останавливает проповедь. Входит викарий — бесстрашный человек в баскском берете, чей мотоцикл