Кого я смею любить. Ради сына

как сейчас вижу Бруно, сидящего на каменной ограде рядом с девицей Лебле, я вижу, как он несмело

прижимается к ее виску, прижимается так осторожно, что наивный папаша даже подумал: его Бруно еще и

пальцем до нее не дотронулся. Ну что ж, вы, как всегда, ошибались, все было гораздо проще: тут не было страха

показаться размазней или слюнтяем. Они просто пресытились и могли себе позволить роскошь быть

сдержанными. К чему им были первые несмелые ласки, когда для них не существовало никаких запретов!

— Кушайте, Даниэль, — говорит мне Лора. — Вы можете опоздать. Мы обсудим все это вечером.

Я ем. Ем вялую позднюю редиску. И, кажется, говядину. Нет, телятину. И безвкусную очищенную мягкую

грушу с вырезанной серединкой, разделенную на четыре части. Мне казалось, что в нравственном отношении

Бруно похож на меня. Какая же между нами оказалась невероятная разница; там, где я ждал слишком долго, он

не стал и раздумывать; там, где я никогда не посмел бы сделать первый шаг, он пошел до конца; там, где я

превозмогал себя, ему явно не хватало терпения. И к чему он пришел, бедный мальчик! Он загнан в угол.

Словно крыса. Он вынужден спешно исправлять положение. И он это сделает, он уже с жаром принялся за дело.

Сегодня. Исправлять, поправлять — уже одно это слово говорит о том, что тут не все ладно, что теперь

придется строить жизнь по воле случая, придется все время об этом думать, тайком поглядывая на эту трещину,

которая, конечно, целиком на твоей совести, и все время бояться, как бы и само твое счастье, сколоченное на

скорую руку, еще где-нибудь не треснуло. У меня, очевидно, отсталые взгляды. Ничего не поделаешь, я

безнадежно отстал. Моя мать говорила: “Тот себе не помогает, кто все время уступает”.

Она говорила это мне, тому, кто часто уступал. Действительно, проклятия — не моя стихия. Впрочем,

когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но

и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так

же как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви.

— Нет, не судите — и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. “Кто из вас без греха, первый

брось в нее камень”, — сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не

лишено юмора): “И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних”. Одилия, конечно, не

Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она, по крайней мере,

никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность,

которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того

предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее

поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего

похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была

греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная

человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя

следует держать в чистоте…

— Без двадцати два. У вас лекция, — говорит обеспокоенная Лора.

Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов:

это, конечно, проступок, но не преступление.

Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого.

Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы

посмотреть, не появился ли он в конце улицы — этого безмолвного коридора с двойным сводом — лампочек и

звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза.

— Бруно у меня, — сообщила она. — Вместе с Одилией. Вообрази, они не смеют вернуться домой. Это

ловко! Колыбель не такой уж плохой подарок от жениха, веселая жизнь ждет Одилию.

И следом за этой тирадой нравоучительное замечание:

— Неужели они не могли быть поосторожнее?

Да простит мне святой Мальтус! Что мне до отягчающих обстоятельств, результат говорит сам за себя. К

чему лишние слова!

— Скажи им, чтобы они немедленно возвращались. Я, кажется, никого еще не съел.

Они появились лишь в одиннадцать, гораздо менее смущенные, чем был бы я на их месте, но все-таки

они шли гуськом. Бруно, который на этот раз вынужден был держаться храбро, шел впереди, прикрывая своей

спиной, словно щитом, Одилию.

— Не усложняйте своего положения и не стройте из себя детей, — сказала Лора, взяв девочку за руку. —

Садитесь, Одилия.

Она всегда обо всем подумает. И пока она усаживает будущую мать, у которой, теперь я понимаю почему,

так развилась согласно моде грудь, я стараюсь придумать, как мне начать разговор, и, кажется, нахожу

подходящую фразу.

— Признаюсь, Одилия, я больше вам доверял.

— Не обвиняй ее, — протестует Бруно. — Мне это далось не так просто.

Одилия даже подпрыгивает при этих словах.

— Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? — говорит Лора.

— Конечно, сознательно! — откровенно признается Бруно.

Но он тут же поправляется:

— Я, конечно, говорю не о ребенке.

— Ты, право, огорчаешь меня, — замечает мосье Астен, — я тебе тоже очень доверял.

— Знаю, — отвечает Бруно, — но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия — теперь-

то я могу это сказать — в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем…