Кого я смею любить. Ради сына

и машиной. Что плохого, невинная ты душа!..

На языке у нее вертелся еще один аргумент, который она в конце концов выплюнула:

— … Если люди, с которыми он знается, думают и поступают так же, как он с твоей матерью, это не

подходящее общество для девушки!

Тут я спустилась вниз, надев новое платье и пожимая плечами.

* * *

Она преувеличивала! Слишком явная ложь, которая может вырваться в сердцах, делает самую чистую

правду невероятной, и Натали должна бы об этом знать лучше любого другого, она ведь часто осаживала

сплетниц, извлекая из своего запаса мудрых речений эту пословицу: “Серым волком назваться, а клыков не

казать — только одного барашка поймаешь”.

У серого волка были не клыки, а очень красивые зубы, которые открывались в слишком уж довольной

улыбке. Он выглядел уверенным в исходе дела, будто новый человек, каким он собирался мне предстать, —

профессионал — ни на секунду не сомневался в том, что войдет в доверие с большей легкостью, чем частное

лицо.

Впрочем, он был прав: маленькое помещение на первом этаже в доме на улице Биржи, куда мы вошли

около девяти часов утра после осторожного переезда по обледеневшей дороге, было более подходящим фоном

для Мориса, в отличие от нашего, где ничто не подчеркивало его достоинств, а, наоборот, принижало их,

начиная с того, что он был у нас дома непрошеным гостем. Здесь же, напротив, как только мы переступили

порог, маленькие козыри, которые я использовала в Залуке против него, — растерянность в новом месте,

познание хозяев и настоящая ксенофобия, какой дышит чужая обстановка, — обратились против меня.

1 Сорт вина.

— Тебе нравится? — спросил Морис, чувствовавший себя совершенно непринужденно и стремительно

проходивший в двери.

И да, и нет: все это было хорошо для него, а не для меня. Обстановка бывает как одежда: в чем один

выглядит элегантно, в том другой кажется вульгарным, и строгий стиль, роскошно дышущий пространством,

повергает в уныние лесных нимф, влюбленных в свои милые заросли. Эти голые стены с прорезями больших

занавешенных окон, эта массивная лакированная мебель повсюду, вросшая в толстый палас, эта академичность

вкуса не радовала мой глаз, привычный к нашей сутолоке старых шкафов, безделушек и медяшек,

перемигивающихся в сумерках знакомыми отсветами, будто условными сигналами. Приемная и кабинет

показались мне холодными, безликими. Только ванная комната с керамической плиткой и встроенной ванной

вызвала легкую зависть. Но кухня, такая чистенькая, такая явно ненужная, заставила меня улыбнуться: мне

захотелось разбросать там очистки, развесить кастрюли с прожженным дном.

— Еще есть спальня, — сказал Морис.

Я осмотрела ее с порога. Она была похожа на все остальное: богатая и холодная, вся выразившаяся в

ворсистом ковре из белой шерсти, исчезающем под кроватью орехового дерева. Но я не могла подойти к этой

кровати: ноги словно налились свинцом. Не по этому ли ковру ступали по субботам ноги моей матери?

Вернувшись назад, я снова очутилась в кабинете, перед Морисом, уже расправившим плечи и сменившим тон:

— Не это главное, Изабель. Пора за дело. Садитесь там, за маленький стол. Я покажу вам, как я работаю.

Если ко мне придут посетители — они всегда приходят с десяти до двенадцати, — вы откроете дверь, впустите

клиента, и если я вам скажу: “Благодарю вас, мадмуазель”, — вы оставите нас одних…

— Обращаться к вам в третьем лице?

— Дурочка! — воскликнул Морис и поспешил добавить: — Позже, конечно, ты сможешь глубже вникать

во все дела.

* * *

За все утро ему ни разу не пришлось — или он не посмел — сказать “Благодарю вас, мадмуазель”. Я

рассовывала бумажки по картонным папкам разных цветов, у каждой из которых была своя загадка. С

трогательной неловкостью я разворошила всю картотеку, отыскивая сведения, которых Морис требовал от меня

с не менее трогательным терпением:

— Акционерное общество “Консервы Кокарно”… Нет, ищите на К. Фамилия и номер телефона их

советника. Да нет, не совета директоров, адвоката! Перед его именем должна быть маленькая буква “м” 1.

Затем я впустила помощника поверенного, которого быстро спровадили, одного лысого, впутавшегося в

какое-то там дело о подделках печенья, пару базарных торговцев, которых я сначала сочла не заслуживающими

внимания, но они, когда Морис потребовал деньги вперед, и глазом не моргнув, выложили пятьдесят купюр,

правда отсчитав их по одной. Я не понимала почти ничего из разговоров, напичканных цифрами и ссылками на

неизвестные мне факты: я ограничивалась тем, что записывала адреса и даты назначаемых встреч, когда Морис

оборачивался ко мне, роняя:

— Пометьте, пожалуйста.

Он немного перебарщивал. Но напрасно я говорила себе, подзуживая остатки собственного

недоброжелательства, что его лицо вымазано серьезностью, словно кремом, — факт оставался фактом: мэтр

Мелизе был вовсе не похож на мужа моей матери! Это вовсе не был жалкий адвокатишка, занимавший в своем

кабинете такое же шаткое положение, как под крышей нашего дома. Его авторитетность, его компетентность —

хотя я и не могла судить о ней со знанием дела — оказывали свое действие, внушая мне сдержанное уважение,

некоторую робость, а главное, раздражение: хороша же была в Залуке эта девица, пустившаяся в смехотворную

партизанщину и донимавшая булавочными уколами человека, который был достаточно силен, чтобы позволить

себе проявить к ней некоторую слабость, прикрывшись лишь броней симпатии!

Вот почему, когда Морис торопливым жестом сгреб купюры лавочников и запер их в ящике стола, я

испытала облегчение: неплохо, что у него есть этот недостаток. И неплохо, что он не чужд тщеславия —

каждый раз, как задребезжит телефон, кричит в трубку:

— Да, мэтр Мелизе…

Ах, мэтр, какая вальяжность в этом звании, сокращаемом до простого “м”! Было без трех минут

двенадцать, и я на секунду подумала, что иногда не мешало бы потешить себя, дурочку, и выразить вслух свою