Кого я смею любить. Ради сына

сожаления о том, что она ослабла, а напротив: удовлетворение от знания того, что они связаны — и плохо

связаны — друг с другом, сочетающееся с непреодолимым отвращением при мысли о том, что мою мать может

заменить другая женщина.

Впрочем, это беспочвенное опасение. Кому же и знать, как не мне? У меня зоркий глаз, и я постоянно

нахожусь рядом с Морисом, который по-прежнему так же предупредителен с мамой, часами торчит у ее

изголовья, засыпает ее знаками внимания, букетами, словами.

В день ее рождения он даже преподал нам урок. Ни Нат (представьте себе!), ни я (увлекшаяся своими

опытами и от этого еще более виноватая) не напомнили ей об этой дате. Однако рано поутру Морис очутился в

ее комнате одновременно с нами; произнес красивую фразу и развернул первый сверток, говоря:

— Это чтобы развлечь нашу больную.

На ночном столике появился миниатюрный белый лакированный радиоприемник. А Морис уже

перерезал бечевку на втором свертке, гораздо меньшего размера, в котором была коробочка, в которой был

футлярчик, в котором была… Он что, с ума сошел?

Это на тот день, когда она поправится.

И мама взяла пудреницу с такой верой, что у нас всех и у Натали в том числе увлажнились глаза.

* * *

Редкий аккорд в нашей какофонии. Но едва Натали услышала, как Берта, подражая своей предательнице

сестре, спроста сказала: “А вот и Морис”, — она высоко вскинула подбородок и прикрикнула:

— Ты что, свиней с ним вместе пасла? Называй его “месье”!

И Берта называла его “месье” до тех пор, пока этого не заметила мама и не возразила:

— Почему бы тебе не называть его папой?

И Берта называла его папой до тех пор, пока не вмешалась я:

— Ты что, не можешь называть его Морисом, как я?

И Берта называла его Морисом до тех пор, пока…

* * *

Впрочем, этот столь деликатный супруг (когда я говорю

столь,

я имею в виду

слишком)

тоже мог попасть

впросак. Я уже раз видела в Нанте, как он запнулся, не будучи в состоянии назвать мое имя и званье своему

коллеге мэтру Шагорну, который, пожав ему руку, склонился в мою сторону:

— Я полагаю, мадам Мелизе?

В Залуке я застала его у изголовья моей матери, усыпленной, или, вернее, оглушенной лошадиной дозой

успокоительного, которое пришлось дать ей выпить, чтобы умерить сильный приступ невралгии одновременно

с новым наступлением болезни. Он сидел неподвижно, упершись локтями в колени, и лицо его было искажено

выражением такого отвращения и ужасного ожидания, что я рванулась вперед, взбудораженная, пылающая,

возмущенная при мысли о том, что могла этого желать.

— Тсс! — прошептал он, приложив палец к губам.

Так я ошиблась? Черты его лица выражали теперь лишь печаль и усталость, и тщетно я искала в них хоть

тень, хоть след той ужасной надежды, возможно бывшей плодом моего воображения.

* * *

Но что это за взгляд, куда не просачивается и половины наших опасений? В моем уже не было доверия, я

воображала, будто целый мир сплотился против меня. Почему всех так беспокоит то та, то эта Изабель?

Однажды, по окончании службы, меня ухватил за рукав кюре:

— Тебя не слишком часто видно, девочка моя.

На следующий день ко мне обернулся доктор Магорен, после того как мы поделились с ним своими

опасениями о возможных почечных и сердечных осложнениях у мамы:

— Что это ты какая-то не такая?.. Боже мой! Да она пудрится… и красится!

Велико преступление — слегка припудриваться и пользоваться лосьоном, а вовсе не краской, который

делает не таким ярким цвет ваших волос! Нат уже раздула из этого целое дело, и по крайней мере десять

человек в поселке и в Нанте сочли — или еще сочтут — себя обязанными улыбаться как-то по-особенному.

Среди прочих — мэтр Тенор. Только случай не давал мне встретиться с ним в коридорах Дворца

правосудия. Но в конце концов я наткнулась на него в приемной.

— Я тебя и не узнал, — воскликнул он. — Так это правда, что ты работаешь с Морисом? Залука, стало

быть, надоела?

Залука! Она тоже горячилась, словно протестуя всеми своими деревьями, гнущимися под порывами

ветра, и я будто ее голос слышала, когда Нат, будучи не в духе, кричала: “По стопам матери пошла! Город тебе

голову кружит!” — или когда она была в духе и ее голос журчал тонкой струйкой: “А ты ведь дорожила этим

домом, Иза”.

Я чувствовала себя виноватой. Временами в кабинете я вдруг удивлялась тому, что я здесь, мне не

хватало воздуха, простора, движения, я принималась под каким-нибудь предлогом бродить по паласу, какое-то

время с удовлетворением чувствуя, как каблуки погружаются в него, словно в перегной, но вскоре приходя в

раздражение от этого вялого однообразия, от отсутствия хрустящей веточки, шуршащего гравия, хлюпающей

кочки, измазывающей подошву.

Однажды, в середине марта, это стало так серьезно, что я, побродив несколько минут вокруг

копенгагенской вазочки на круглом столике, не выдержала. Морис был на процессе; я оставила ему записку на

бюваре, а затем изрядно потратилась на такси, доставившее меня в За- луку, где меня восторженно встретила

Нат.

В восемь с четвертью, когда вернулся Морис, я вовсю мазала себе горло и храбро раскрыла перед ним

рот, где от десен до язычка не было видно ничего, кроме метиленовой синьки.

— У нее ангина, — сказала Нат.

Морис поверил и дал мне неделю на отдых. Но уже на четвертый день, устав бродить по берегам и

тропкам, уверенная в том, что не обрету здесь радости, я вернулась в Нант.

И время потекло, потекло. Шумная Эрдра появлялась из глубины рощи, проносилась под дождем и

исчезала в подземелье, ведущем к Луаре. Я тоже была словно в туннеле, и что-то быстро-быстро несло меня к