Кого я смею любить. Ради сына

собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и

“раскалывался” перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их

подготовить.

— Я говорил месье Мелизе, — наконец сказал он, — что не стоит терять голову. Теперь это успешно

излечивается.

— Да что “это”? — спросили мы с Морисом в один голос.

Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:

— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще

всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на

лице приняла характерный вид…

Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:

1 «Бель» по-французски означает «красивая».

— Впрочем, я был бы рад ошибиться…

И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик

вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно

подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:

— Это серьезно.

Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:

— Это серьезно и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная

волчанка бывает разная…

— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.

Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти

слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки.

Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той

отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем

другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не

столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает

чудеса. Я услышала практически одно только слово “чудеса”, и от того, что в нем было исключительного,

невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен

повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и

отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил?

На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины,

связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас

захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет

поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало

проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный,

со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.

— Иза! — вскрикнула Натали.

Все они шагнули ко мне, видя, что у меня началась икота. Но Морис был ближе, и моя рука, вскинутая

навстречу первому попавшемуся плечу, не отказалась уцепиться за него.

XI

В последующие дни температура колебалась, то внезапно спадая, то снова подскакивая; корка

расширилась и заняла прочное место на лице, расцветилась кружками, белесыми, розоватыми, лиловатыми

пятнами; сыпь дошла до груди, покрыла все тело, а мама была погружена в вялое оцепенение, прерываемое

жалобами, которые исторгала у нее сильная боль в пояснице.

Этот последний симптом особенно беспокоил доктора Магорена, не решавшегося ничего предпринимать

до получения результатов анализа, доверенного одной нантской лаборатории, которые задерживались из-за

выходных. Доктор заезжал в субботу вечером, в понедельник утром, в среду днем и почти с облегчением

объявил, наконец, в четверг в отсутствие Мориса:

— Я не ошибся: это именно то, о чем я вам говорил.

Грозные слова, которые я, однако, выслушала спокойно. Ныне уже невозможно пребывать в безмятежном

неведении: как только поставлен диагноз, медицинские словари, которые есть почти в каждом доме, повергнут

своими подробностями в ужас профана с богатым воображением, готового видеть все в самом мрачном свете.

Мы набросились на “Медицинскую энциклопедию”, и от того, что мы вычитали про болезнь, которая “в острой

форме часто приводит к летальному исходу”, нам стало плохо. Но уверенность притупляет тоску: уже ничто ее

не усилит, ничто не сможет превзойти, кроме надежды, подкрепленной нашим общим ощущением того, что мы

становимся сильнее перед лицом конкретной опасности. Я и бровью не повела, когда Магорен достал шприц,

добавив:

— Сделаю ей первый укол. Самое время…

Он поднялся к маме, сделал укол и ушел, оставив нас с Натали одних у ее постели. С самого начала мы

от нее почти не отходили, сменяя друг друга в хлопотах по хозяйству, сведенных к минимуму. Мы проводили у

ее постели почти весь день, сидя неподвижно, раскладывая на ее пледе бесконечный пасьянс или рассеянно

орудуя иголкой, но тотчас вскакивая и бросаясь к ней, как только она стонала, шепча имя — в девяти случаях из

десяти это было имя Мориса. Берта, отосланная на кухню, пользовалась этим, чтобы опустошать буфет, и нам

издалека было слышно, как она мучает единственную песенку, которую ей удалось запомнить и которой она

теперь словно приветствовала Мориса, когда тот возвращался домой:

Далеко от земли

В море ходят корабли.

Папа, мне ответь скорей:

Нозки есть у кораблей?..

Это “з” было неизменным, как и терпеливое восклицание Мориса в четверть девятого:

— Ножки, Берта, а не “нозки”… И смени пластинку, прошу тебя!