Кого я смею любить. Ради сына

— Боже мой, Изабель, куда мы идем? Ты и я — надо признаться, скандал может выйти нешуточный.

И в его голосе появилась красивая хрипотца, когда он добавил:

— А мне плевать, слышишь, плевать! Я больше не могу без тебя…

В эту минуту — самую прекрасную — все показалось мне простым, ясным и светлым. Я знала

достаточно, больше не о чем говорить, я избавляла его от остального. Он любит меня, и я его люблю, и, кто бы

ни взялся нас судить, на нашей стороне закон любви, отрицающий все остальные. Пускай он мне почти отец, и я

ему почти дочь, пускай таково наше официальное положение — это ничего не меняет. Он прежде всего Морис,

как я прежде всего Изабель. Мы — Морис и Изабель. Все. Пусть весь мир этим удовлетворится!

— Мне на тебе надо было жениться! — некстати добавил Морис.

Эта фраза все испортила. Демон разочарования, не спускавший с меня глаз, простер крыло, чтобы

вернуть меня с небес на землю, крикнув: “Слышишь? Ты хотела поверить в чудо! Я прекрасно знаю, милочка,

что преимущество всех двусмысленных ситуаций состоит в том, что люди начинают доказывать самим себе,

будто они таковыми не являются, валя в одну кучу принципы и предрассудки, создавая себе новую философию.

Я даже поясню тебе, если ты не слишком разбираешься и вопросах религии, что кюре благословил бы твой

брак, тогда как брак твоей матери он должен предать анафеме. Для него у вас обеих один любовник, и в

определенном смысле ты более свободна, чем она… Но вот беда! Морис окольцевал не ту”.

Я глупо посмотрела на свою голую руку. Морис тоже взглянул на нее со вздохом, и я так сильно

разозлилась на него за этот вздох, что не сдержалась и жестко повторила ему вопрос, который уже однажды

задавала:

— Так почему же ты женился на маме?

Он захлопал глазами, избегая моего взгляда, ставшего пронзительнее от его замешательства.

— Мне бы хотелось, чтобы ты меня поняла, — сказал он тихо. — Но это будет трудно, для этого нужно

рассказать тебе про нас все с самого начала. Как тебе объяснить? Не все в мире происходит четко и ясно, по

определенным причинам. Бывает, что-то накапливается, накатывается и само по себе, часто без нашего

желания, приходит к развязке, которую в конце концов приходится принять. Теперь я могу тебе признаться: я не

хотел жениться, а твоя мать долгое время притворялась, будто колеблется — из-за вас, людских пересудов,

моего отца. Потом она незаметно передумала, начала со мной об этом заговаривать, упорно сводя все к одному

и тому же. Когда она решила, что беременна, я не смог отказаться…

— Замолчи, — сказала я, — замолчи.

Он замолчал, прекрасно понимая, что его глухой голос никак не объяснит, в чем заключается власть моей

матери над ним, и не сможет убедить меня в том, что эта власть навсегда переходит ко мне. Я отодвинулась от

него и надулась. Он счел нужным на это посетовать.

— Как у тебя настроение быстро меняется!

— А у тебя — женщины! — крикнула я, отравив себе остаток дня, который Морис предпочел провести в

суде, завернувшись в свою мантию, как я в свое дурное расположение духа, и, наверное, возлагая все надежды

на первую разлуку, делающую такими одинокими молодоженов, чьи губы наконец успевают просохнуть.

* * *

В четверг я отплатила ему за такое к себе внимание. Магорен заехал вечером и оставил нам записку, в

которой просил “не отходить от больной, чье сердце его тревожит”. Я воспользовалась этим предлогом, чтобы

остаться дома, и Морис согласился на это с легкостью, приведшей меня в замешательство. Он сказал только:

“Ты права, это всех успокоит”, — и я почувствовала, что меня обделили сопротивлением, которое могло бы дать

мне понять, чувствует ли он себя обделенным без меня.

Итак, он уехал один. Нат не верила своим глазам.

— Ты что, с ним поругалась? — спросила она полушутя-полусерьезно, когда я лишь слегка махнула

рукой вслед удалявшейся “Ведетте”, а Берта, собезьянничав этот жест, принялась размахивать обеими руками.

Нат насупилась, когда я прошла мимо, не отвечая. Я не поделилась с ней своими планами. Разрываясь

между привязанностью к ней и опасениями, которые мне внушали ее непримиримость и преданность,

наделяющие ее опасной проницательностью, я избегала любых разговоров. Удрученная сама и с каждым днем

все больше удручая Натали, я теперь говорила с ней только на необходимые бытовые темы. Я не знала, как

вести себя с ней, испытывая, впрочем, не меньшие затруднения при разговоре с сестрой, чьи вопросы —

возможно, кем-то подсказанные — не всегда были глупы. Например, она спросила меня в то же утро, надевая

чулки:

— Слушай, Иза, ты уже не так не любишь Мориса?

Причем мало того, что она выговорила всю эту фразу — самую длинную за всю ее жизнь, — она еще и

присовокупила (или повторила) следующее замечание:

— Просто теперь вы как друзья.

Переходя в отступление, я поднялась к маме, слабой, но сохранявшей сознание и тотчас просиявшей от

неожиданной радости:

— Так, значит, ты сегодня останешься со мной?

— Останусь, только — “тсс!”.

Я громко шикнула на нее, как санитарка. Я думала, что наткнусь на ее настойчивость и тревогу, и твердо

решила не дать себя растрогать и окутать откровениями, замкнуться в роли сиделки, строго следящей за

соблюдением покоя и тишины.

Но на самом деле эту роль у меня отобрали. Едва я уселась напротив кровати, отгородившись книгой,

словно щитом, как Нат галопом влетела в голубую комнату и выбрала один из кучи флакончиков,

загромождавших тумбочку.

— Читай! Тебе это больше подходит! — сказала она, видя, что я встаю.

Выражение ее лица оттолкнуло меня обратно к стулу, словно я была здесь совершенно бесполезной,

чересчур неловкой или недостойной. Но Натали, не задумываясь, обратилась за помощью к Берте, попросив