Кого я смею любить. Ради сына

подать ей кувшин с горячей водой, затем мыло, потом полотенце и, наконец, унести все это, когда она

тщательно, ревностно, словно священнодействуя, закончила туалет больной. Этот маневр не укрылся от мамы,

удивлявшейся глазами, так как ее лицо было покрыто слишком плотной коркой, чтобы выражать что бы то ни

было. Она ничего не сказала, но Нат все поняла и, наверное, упрекнула себя за то, что встревожила маму, или же

мой несчастный вид разбудил в ней старые чувства.

— Останься с Бель, Изочка! — сказала она с добродушием, не вязавшимся с резкостью, с какой она

повернулась ко мне спиной и засунула руки в сумчатый карман своего фартука.

А мама тотчас прошептала заговорщическим тоном:

— Добрая наша Нат! Не может тебе простить любезности с Морисом.

Случилось неизбежное! Мне не хватило духу снова взяться за книгу. Я придвинула стул: чуть ближе,

еще, совсем рядом.

— Хотя она должна бы уже узнать его за все это время! — продолжала мама. — Он далеко не плохой

человек…

И началось восхваление Мориса: этакий речитатив, прерываемый паузами, пожатиями руки. Нет, это

было совсем не то, чего я боялась. Ни вызова, ни уловок, но гораздо хуже: откровение. Морис — ведь правда?

— теперь она могла мне об этом сказать, раз я уже не испытываю к нему предубеждений, раз я на его стороне…

Морис — ведь правда? — о нем можно думать все, что угодно, как о любом другом. Она не строит себе

иллюзий на его счет: немного молод для нее, довольно богат и вовсе не нашего круга. Не такой уж и умный, не

слишком красивый, даже, может быть, не очень надежный. Да что там, если забыть про его состояние, — до

которого ей нет никакого дела, — обычный мужчина, каких много. Только он ее мужчина, и вот пойди пойми,

почему и отчего, но он единственный, в кого она влюбилась!

— К тому же не сразу! — призналась мама уже прерывающимся голосом. — Мне понадобилось три года,

чтобы это понять. Три года и угроза его потерять, когда его отец подыскал ему невесту. Ах, клянусь тебе, мне

самой было больно нанести всем вам этот удар, но, когда мне удалось выйти за него замуж, я была готова

поверить в чудо.

Она прервалась на две минуты, чтобы отдышаться, и, держа за руку эту понятливую девочку, с которой

наконец можно пылко поговорить о таких вещах, добавила:

— Прекрасное чудо! Горемыке судьба ворожит!

Я наконец приложила палец к губам. Я знала еще одну горемыку, которой ворожила судьба! Другую,

которая до вечера смотрела на свою изуродованную, беспомощную и все же нетронутую мать с неизбывной

завистью, чувствуя себя перед ней такой ничтожной и такой обделенной, что с наступлением ночи она

скользнула к Морису, наверное, только затем, чтобы избавиться от этого ощущения.

* * *

И настала пятница, которую я провела рядом с Морисом, совершенно овладевшим собой, снова

отгородившимся молчанием во избежание всяких стычек и прочно вжившимся в это двоебрачие, где у меня

было место фаворитки, а титул первой жены оставался у той, кому он принадлежал по праву.

Мое присутствие в Залуке не казалось необходимым, и я уехала оттуда, должным образом уведомленная

начальником:

— Сегодня, Иза, будем работать.

Он уехал даже на четверть часа раньше, чтобы иметь время в запасе и в срок закончить изучение

залежавшихся дел, в частности самого важного из них: “Пакгаузы Бретани против зерноторговцев Отьона”. Все

должно быть без сучка, без задоринки, и я энергично помогала ему, посматривая в нужное время на свои

наручные часы:

— Давай, Морис, уже девять двадцать.

Я не уверена, что он усмотрел в этом насмешку. В девять тридцать он уже вдохновенно диктовал —

выразив мимоходом сожаление о том, что “я не умею стенографировать, мы бы продвигались быстрее”, — а я

печатала всеми своими еще немного неуклюжими пальцами блистательный юридический анализ дела. Гордясь

им в этом отношении, я не без горечи думала: “Как легко быть мужчиной! Любовь ничего их не лишает, не

ставит на них отметины, даже не выбивает из колеи. Им уступаешь, ставишь себя в невозможное положение,

выворачиваешь себя и весь мир наизнанку, — а им стоит только подняться с постели, чтобы все встало на свои

места. И их драгоценная карьера снова поглощает их целиком…”

Однако карьере Мориса суждено было немного пострадать. Через шесть часов работы, прерванной

обедом на скорую руку, у нас уже забрезжил свет в конце туннеля, но тут зазвонил телефон. Телефонистка из

Норта сообщила нам со слов Берты, неспособной самостоятельно пользоваться этим аппаратом, что у мамы

обморок.

* * *

Можно догадаться, что было в субботу. Магорену удалось довольно быстро привести маму в чувство, но

тем не менее он был категоричен:

— Сердце износилось, почки в плачевном состоянии, кортизон, можно сказать, больше не действует…

Теперь только на Бога надежда!

Он даже отвел меня в сторонку, чтобы облегчить свою совесть церковного старосты:

— Иза, вся надежда на Бога! Ты меня понимаешь…

Что касается доктора Травеля, тотчас вызванного Морисом, не забывшего о его предсказаниях, то он

сначала выказал меньший пессимизм, а под занавес, после всяких обиняков и экивоков, дал нам понять, что

мамин обморок — не столько тревожный сигнал, сколько начало конца, и надо будет радоваться, если удастся

его отодвинуть.

Крайне встревоженные, хотя и не так, как во время первого сильного кризиса, мы все же не теряли

надежды. Вначале родственники теряют голову и не доверяют врачам, которые их успокаивают; под конец они

цепляются за надежду и еще менее верят медикам, когда те умывают руки. Мама уже успешно перенесла