Кого я смею любить. Ради сына

высохшей рукой каучуковое колесо, она передвигалась по своей комнате, похожей на караван-сарай, искусно

лавируя среди низких кресел и круглых столиков, заваленных книгами и лекарствами. Она добирается до левого

угла комнаты, поднимает лицо к потолку, откуда свешиваются разноцветные веревочки; тянет за красный шнур,

словно спускает флаг, и в руках у нее оказывается пакет с конфетами. Конфета Мишелю, конфета Луизе,

конфета Бруно. Дети не любят мятных леденцов, но сам ритуал вызывает у них неизменный, хотя и немного

иронический, восторг, они не отказались бы от этой церемонии ни за какие царства в мире. Одну конфету она

берет себе и теперь будет сосать ее целый час, перекатывая во рту. Затем она оповещает:

— Ну, дети, сегодня у нас жаркое из баранины, вкусное-превкусное, какое может приготовить только

Лора!

Затем следует небольшая речь — похвальное слово Лоре. Я никогда не прерываю ее. Я знаю, я все знаю.

Лора — наша жемчужина, Лора — наше сокровище. А жемчужина тем временем уже надевает фартук, слышно,

как в кухне хлопает дверца духового шкафа, в котором доходит баранина. Луиза, вертя бедрами, отправляется на

кухню, надо же ей показать, что она становится совсем взрослой девушкой. Но через полчаса она уже сидит,

уткнувшись носом в какой-нибудь иллюстрированный журнал. Наш несравненный Мишель, оттолкнув

младшего брата (который “ничего в этом не смыслит” и который действительно однажды провинился здесь,

опрокинув на паркет кислоту), уходит в свою “лабораторию” — небольшую пристройку, где хранятся

оставшиеся после покойного майора — он вечно что-нибудь мастерил, — электробатарейки, трансформатор,

звонки, катушки Румкорфа, электроарматура и мотки разноцветного электропровода, который можно

использовать для каких-то опытов, сопровождающихся страшным треском.

Бруно в дождливую погоду обычно забирается на чердак, но сегодня солнечный день, и он предпочел

убежать в сад. Из вежливости я еще несколько минут остаюсь в обществе Мамули; она, включив приемник,

слушает передачу церковной службы, в которую то и дело врываются разряды из лаборатории Мишеля, и вскоре

погружается в благочестивую дремоту.

Как только она засыпает, я выхожу из комнаты. По правде говоря, в доме тещи я просто не знаю, куда

девать себя. Хозяйственные дела внушают мне ужас, я чувствую, что выгляжу смешно, когда пробую проявить

себя на этом поприще. И Лора, которая с утра до вечера занята по хозяйству, знает, что ее тень отпугивает мою.

Лучше уж сделаю крюк, чтобы не идти через кухню. Я тоже выхожу в сад.

Сад Омбуров мало отличается от нашего. Так же как и у нас, здесь есть водопроводный кран, небольшой

сарайчик для садовых инструментов, компостная яма, зеленые бордюры вдоль дорожек, но, с тех пор как умер

майор, — который, орудуя ens et aratro 1, даже с лопатой в руках оставался военным и каждое утро с 8.00 до

10.00 выравнивал батальоны моркови и зеленого горошка, — грядки в саду поросли травой, повсюду торчали

узловатые, необрезанные кусты пионов и роз. Иногда Лора секатором прореживает эти заросли, но лишь для

того, чтобы, не разорвав чулки, добраться до бывших парников, где майор укрывал от заморозков рассаду и где

Лоре еще удается выращивать те овощи, которые жительницы предместий, не имеющие садовников, считают

самыми ценными продуктами огородничества: петрушку, лук, несколько сортов салата, спаржу.

Бруно нравится этот уголок особенно потому, что там стоят прислоненные к стене и опутанные

искуснейшей паутиной парниковые рамы. Конечно, он и на этот раз здесь. Как всегда, что-то монотонно

насвистывает сквозь зубы. Я выхожу к нему из-за кустов бирючины, он не обращает на меня никакого

внимания. Он ловит рукой усевшуюся на маргаритке муху. И кидает ее в паутину, где она тотчас же

запутывается. Наклонившись и затаив дыхание, Бруно смотрит, как, стремительно спустившись, паук бросается

на свою жертву и мгновенно расправляется с ней. Бруно наклоняется, видимо слишком низко, теряет

равновесие, инстинктивно хватается за раму, которая, качнувшись, падает, слышится звон разбитого стекла. Я

не успеваю добежать до Бруно, как он уже вскакивает на ноги и по другой дорожке несется к дому. За моей

спиной распахивается кухонное окошко. В окне появляется Лора, голова ее повязана полотенцем, она с тревогой

спрашивает:

— Что случилось?

Можно было бы все свалить на ветер. Но ветра нет. Бруно мог бы во всем сознаться, но я отвечаю

раньше:

— Черт возьми, сам не знаю, как получилось, но я опрокинул раму.

— Если бы папа был жив, — говорит Лора голосом гладким, как ее клеенчатый передник, — это была бы

целая трагедия. Но, в общем, это ерунда! Я уже испугалась, думала, Бруно что-то натворил.

Окно закрывается. Теперь надо расплачиваться. Заплатить за разбитую раму нетрудно. Куда страшнее

ущерб, нанесенный моему авторитету. У меня не было времени раздумывать. Я сразу ухватился за эту

возможность. Какую возможность? Мне трудно было это объяснить даже самому себе. Возможность доказать

Бруно, что я ему друг? Избавить его от неприятного объяснения и одновременно избавить от этого самого себя?

1 Мечом и оралом (лат.).

Конечно, и то и другое. Мне повезет, если он не почувствует в этом прежде всего моего малодушия. Я иду,

широко шагая, я иду, сворачиваю на повороте дорожки, раздавив каблуком кустик маргариток, пробившийся

сквозь гравий. Он все-таки должен поверить в мои добрые чувства… Впрочем, к чему этот пышный слог, эти

красивые слова, ведь я же не разыгрываю перед ним спектакль; он может не верить в эти чувства, но он должен

знать о них. Возможно, я начал опасную игру, опасную для нас обоих. Но я сумею взять его в руки, когда

завоюю его сердце.

Пора вернуться в дом. Бруно сидит в кухне рядом с Лорой и следит, как она взбивает майонез. Он не