Кого я смею любить. Ради сына

незначительностью, он так не нравится самому себе, что не допускает и мысли, что может понравиться кому-то

другому. Ты убежден, что Жизель сделала ошибку, выйдя за тебя замуж. А Лора, у которой было время

поразмыслить, кажется тебе не слишком разборчивой, это принижает ее в твоих глазах. Или же ты думаешь, что

ей просто тебя жаль, а это тоже неприятно. Ну а обо мне лучше не говорить…

И все-таки я должен наконец заговорить о ней. Говорить о ней мне, пожалуй, легче, хотя и тут положение

мое не менее ложно. Насколько я был молчалив с Лорой, настолько откровенен с Мари и, конечно,

злоупотреблял терпением и той и другой; все еще надеясь, что я смогу расстаться с Лорой и соединить свою

судьбу с Мари, я старался выиграть время и отдалить минуту решительного объяснения. Вот я сижу в

скрипучем плетеном кресле напротив Мари, которая внимательно следит за закипающим чайником. Я

пересказываю ей свой разговор с Мамулей и заключаю с явным удовлетворением:

— В общем, все-таки выкрутился!

— Выкрутился из чего? Вполне понятно, что она хочет знать, чем все это кончится, — бросила Мари.

Она сделала несколько шагов к окну, стараясь, как перед своими учениками, не слишком хромать. Нервно

побарабанила по стеклу, но больше ничего не сказала. Однако я слишком хорошо понимал, что все ее существо

кричало: “А я, когда же наконец я узнаю, чем все это кончится для меня? Дома защитой тебе служат семейные

узы, здесь — дружба. Ты изводишь меня своими излияниями, болтаешь, болтаешь, в сотый раз объясняешь,

почему не хочешь жениться на Лоре, и ни слова не говоришь о том, что же может побудить тебя жениться на

другой. Ну и к чему ты пришел? К чему мы все пришли? Долго ли это будет продолжаться?”

Она внезапно, сильно хромая, отошла от окна. И я вспомнил, как пятнадцать лет назад, когда я еще

надеялся, что она станет моей невестой, познакомил ее со своей матерью. Не желая вводить ее в заблуждение,

Мари в тот раз припадала на больную ногу сильнее обычного. Я думаю, она делала это из честности. После ее

ухода мать прошептала: “Какая жалость! Такая чудесная девушка, к тому же два преподавательских жалованья

вместо одного — над этим стоило бы подумать. Но слишком уж она хромает, мы, право, не можем”.

И теперь Мари снова сильно хромала и не случайно. “Незавидное же я приданое, — говорила ее нога. —

Мою хозяйку не заподозришь ни в ошибке, ни в жалости. Достаточно ли сильно я хромаю, чтобы тебя

ободрить?” И это действительно придавало мне уверенности, так же как и рассказ Мари о ее двух

несостоявшихся замужествах, это еще больше уравнивало нас в нашей неудавшейся жизни. Что же тревожило

ее? Мне казался знаменательным тот факт, что я снова встретил ее после того, как окончательно потерял из виду

и совсем забыл. Я не принадлежу к тем безумцам, которые способны перевернуть свою жизнь и жизнь своих

близких ради женщины. Но если я когда-либо мечтал о какой-нибудь женщине, то это была она. С Мари я

обретал свою молодость и не чувствовал себя старше своих лет, с ней нас связывала дружба и чувство, которое

я предпочитаю называть попроще — привязанность. Свободная привязанность. У меня не было перед ней

никаких обязательств, ничто меня не связывало, никакие внешние причины не вынуждали меня. Здесь меня не

выслушивали, как Лора, — приниженно опустив глаза, с раздражающим терпением, здесь меня встречал

твердый спокойный взгляд зеленых глаз, которые не прятались за опущенными ресницами, я видел горькие

складки в уголках губ, здесь мне открыто говорили:

— И все-таки тебе придется на что-то решиться, Даниэль.

Чайник закипел. Мари протянула руку к чайнице. И когда я невнятно пробормотал что-то весьма

неубедительное, она пожала плечами.

— Хватит, — сказала она, — я устала.

Мы немного помолчали, и нам обоим стало легче. Она по-прежнему стояла передо мной, в ней была та

особая, свойственная зрелости прелесть, которую все мы знаем по нашим матерям; то уходящее очарование,

которое приходит на смену не долгому царству упругого тела; женщина точно вся светится изнутри, первые

морщинки еще больше подчеркивают блеск ее глаз. Но вот Мари оживилась.

— Ну а как дети? Все в порядке? — спросила она.

— Да, спасибо. Все идет даже слишком хорошо. Мишель потрясающий парень, как всегда первый в

классе. Да и Бруно понемногу выправляется. А то я уже начал побаиваться, что он снова останется на второй

год. Но он как будто взялся за ум. Меняется, и в лучшую сторону. Не так уже теперь дичится.

Стрелка на часах, на крошечном будильнике, стоявшем на этажерке, передвинулась на несколько секунд.

— Здорово же ты намучился с этим чертенком. Хоть здесь есть какие-то успехи, — заметила Мари.

Но в ее голосе я не почувствовал особой уверенности. Она снова о чем-то задумалась… Мне показались

резкими ее жесты, когда она доставала черствое, как всегда, печенье, брала чайник. Чайное ситечко сорвалось, и

на скатерти появилось пятно. Мари тоже недоговаривала, она молчала о главном препятствии, о единственном

преимуществе Лоры. Да, я должен был бы расстаться с Лорой, но этого не хотели дети. Да, я должен был бы

жениться на Мари, но этого не хотели дети. Никто из них. Ни Луиза, которая при одном упоминании о Мари

превращалась в каменного истукана. Ни Мишель, который, не стесняясь, говорил мне: “Звонила училка из

Вильмомбля”, — а за моей спиной называл ее “хромоножкой”. И особенно Бруно, который при малейшем

намеке принимался с отчужденным видом что-то насвистывать сквозь зубы. Разговор не клеился, недопитый

чай, где так и не растаял сахар, остыл в моей чашке.

— Где ты собираешься провести каникулы? — спросила Мари.