Кого я смею любить. Ради сына

смотрит на меня. Он упорно отводит глаза в сторону. Мне бы очень хотелось, чтобы он сознался во всем, чтобы

он сказал: “Раму опрокинул не папа, а я”. Но чего ради ему это делать, к чему выставлять меня в смешном виде?

Он размышляет. Он старается понять меня, притворяясь, что ему очень интересно глядеть, как взбивают

майонез.

— Ну, теперь он готов, — говорит Бруно.

Во взгляде, который он наконец бросает на меня, нет ни благодарности, ни волнения; я читаю в нем

только ту настороженность, столь знакомую преподавателям, когда ученики, пряча глаза за опущенными

ресницами, не знают, как держаться с вами, и ту озадаченность и нескрываемое недоверие, какое выражают их

лица, когда рассказываешь им, что Наполеон тоже делал орфографические ошибки.

Вот Бруно снова в доме бабушки. Моя теща питает к своему младшему внуку слабость, которую она

старается скрыть, без конца придираясь к нему. Бруно такой же неловкий, как я, и руки у него такие же

неумелые. Ему редко приходит в голову мысль помочь бабушке, когда она передвигается по комнате в своем

кресле, вращая одной рукой колесо и роясь в шкатулке, полной всякой всячины.

— Дай-ка мне сюда пилочку для ногтей, — просит она. — Мою пилочку, она вон там, рядом с тобой. Да

нет, не на том, а на этом столике. Господи, ну ничего не видит, да и поворачивается-то еле-еле, ноги словно

свинцовые. И какой толк от тебя в жизни будет?

Бруно, оскорбленный, что-то бормочет себе под нос. Минут через пять бабушка уезжает в кухню, и я

слышу, как он ворчит:

— А от тебя-то в жизни какой был толк?

— Если бы она не родила твоей мамы, не было бы и тебя, — отвечает зять, который тоже считается

несколько причастным к делу.

— А я не просил, чтобы меня рожали, — огрызается Бруно, все еще ощетинившийся, но явно

польщенный тем, что я обратил на него внимание и угадал его настроение.

— Прости нас. Мы хотели сделать тебе подарок.

Бруно, побагровев как рак, замолкает. Я ухожу. Но уже через несколько минут можно было наблюдать,

как он лихорадочно переворачивает все вверх дном, разыскивая пилку для ногтей.

Еще одна сценка: Бруно у Джепи. Бруно долго не подходил к Джепи под тем предлогом, что у нее много

блох. Возможно, потому, что ее совсем крошечной подарила нам Мари Жермен, чьи редкие посещения

бойкотировали мои дети, стараясь держаться в эти часы поближе к тетке, которая становилась еще более

молчаливой и сдержанной, чем обычно. Но теперь уже Джепи воротила нос от Бруно, которого ужасно

интересовал ее щенок. Проходя мимо конуры, я вижу, как Джепи, прикрыв телом своего детеныша, лает прямо в

лицо Бруно правда, без особой убежденности, а мальчик, стоя на коленях, уговаривает ее:

— Ну чего ты лаешь, дай мне его, мы же теперь друзья.

Джепи высовывает язык, оскаливается, снова рычит, но наконец, покосившись на этого обольстителя,

спокойно ложится и принимается искать у себя блох.

— Вот он и мой! — говорит Бруно, унося щенка и нежно почесывая его между ушей.

А я запускаю руку в волосы Бруно, и он не отстраняется. Ведь мы же теперь друзья. Правда, еще с

оглядкой. Но он начинает забывать свои обиды.

Еще одна сценка: без Бруно. Со мной в гостиной Луиза. Моя живая, лукавая, кокетливая дочка, такая

мягкая и вкрадчивая, когда ей это нужно, такая милая и нежная. Уже трепещущая, но еще не проснувшаяся

кошечка, она будет, мурлыкая, послушно сидеть у ваших ног, пока не наступит весна. Юности становится тесно

в старом детском свитере. Юность рвется наружу, пробуждает интерес к духам, песенкам, тонким чулкам,

модным купальникам и узким брючкам. Пока все ее порывы обращены только ко мне, так же как и моя

нежность — только к ней. Она ласкается ко мне, гладит мое лицо, целует меня, и что бы там ни подумал какой-

нибудь глубокомысленный папаша, но это так приятно, так трогает, когда на колени к отцу забирается его

подрастающая дочка, у которой, правда, уже основательный вес, хотя она по-прежнему ходит в коротеньких

юбочках, но еще слишком мало мыслей под пышной шапкой волос. Луиза — мой сладкий сироп, подобно тому

как Мишель — благородное вино, а Бруно — уксус.

Во всяком случае, так было. Подобно Лоре, от взгляда которой ничто не ускользнет (в отличие от

Мишеля, слишком упоенного собственной славой), Луиза за последние дни присматривается ко мне с

удивлением, к нему, впрочем, не примешивается никакой тревоги — это чувство ей несвойственно. Она

крутится, вертится, снова усаживается на мое колено.

— Ты не в своей тарелке, папа? — спрашивает она, легкими прикосновениями поглаживая меня. — О

чем ты думаешь?

— Да так, обо всем и ни о чем. Что-то тяготит меня. Дочка в пятьдесят килограммов — довольно

ощутимая тяжесть для одного колена, тем более когда другое свободно. Мишель, который мог бы уравновесить

нагрузку, слишком серьезен, полон чувства собственного достоинства и не выносит любого проявления

ребячливости. Мне не хватает Бруно, этого малыша, который обычно с таким независимым видом входит в

комнату, покрутится немного около нас, постоит у моего кресла, даже не облокотись на него, и уходит, держась

очень прямо, насвистывая что-то себе под нос. “Бруно, не свисти, — без конца повторяет ему Лора. — Ты не в

конюшне”. Бруно не станет вздыхать в ответ, он только засопит. Мне не хватает этого мальчика, который так и

не написал нам.

Вот уже неделя, как он гостит у своего крестного — моего кузена Родольфа. Луиза почти не замечает его

отсутствия. Мишель — тем более. В комнату входит Лора и начинает накрывать на стол. Она делает это

бесшумно, ее движения точно рассчитаны, тарелки как будто сами плывут по воздуху. На ее осунувшемся лице