Кого я смею любить. Ради сына

то растерянное выражение, которое временами делает ее присутствие особенно тягостным. Она резко

поворачивает ключ в стенном шкафу.

— Вот, нет одного малыша, а как в доме пусто стало, — вздыхает она, словно обращаясь к сверкающим

чистотой и холодным блеском бокалам, опрокинутым между двумя графинами с длинными горлышками.

Его не было дома всего неделю. И вот он снова с нами. Он вытянулся и похудел за эти дни, и теперь еще

больше бросается в глаза его привычка откидывать назад свою крупную голову, — здесь сосредоточена вся его

жизнь, здесь его убежище, здесь его мечты, здесь все его существо, и от этой большой головы он кажется

особенно худеньким, штаны на нем просто болтаются. Он стал учиться чуточку лучше, но разговаривает по-

прежнему мало. Правда, словарь его несколько изменился.

Сначала он называл Лору “татя”; многие племянники зовут так своих теток в раннем детстве. Потом стал

звать ее “тетя”. Просто тетя. Но при этом так напирал на второе “т”, что слово звучало как-то необычно. Но

потом — не знаю, как это получилось, то ли семейные титулы в наше время совсем вышли из моды, то ли

Мишель и Луиза, чтобы казаться более взрослыми, начали ее так называть, а может быть, это нравилось моей

свояченице — так она чувствовала себя моложе, да и я ничего не имел против, — только Бруно тоже начал звать

свою тетку просто Лорой.

Это совпало по времени с исчезновением “личного местоимения третьего лица единственного числа

мужского рода”, которое доносилось ко мне из-за двери и так терзало мой слух. “Ты думаешь, он уже дома?..

Вот он идет… Опять он забыл свой зонтик…” Он — это был я. “Он” соответствовало почтительному “отец”,

чаще всего употребляемому в сочетании “отец сказал”, и слову “папа”, произносимому, правда, без всякой

фамильярности, подобно тому как в вульгарной латыни произносится слово pius, когда речь идет о римском

папе. Лора, преисполненная уважения ко мне, воевала с этим “он”. У меня тонкий слух, и я сотни раз слышал,

как она пробирала Бруно за эту непочтительность. И все-таки я не уверен, что именно Лоре обязан

исчезновением этого местоимения и медленным, едва уловимым возвращением слова “папа”, произносимого с

оттенком нежности.

Впрочем, я отплатил Лоре черной неблагодарностью. Однажды, спустившись утром вниз, я не застал ее,

как обычно, хлопочущей у плиты на кухне. Луиза растерянно слонялась по комнате. Мишель складывал

учебники. Бруно, опережая мой вопрос, сообщил:

— Первый раз она опаздывает. Она все еще на маминой стороне.

Наступило молчание. Мишель с раздражением проговорил:

— Она… она… Мог бы сказать — Лора.

Он был прав. Но поправить Бруно должен был я.

Впрочем, я нахожу, что слишком уж часто Мишель оказывается правым в столкновениях с Бруно.

Конечно, Мишель наша гордость. Наше утешение. В лицее Карла Великого его называют “Астен-ас” в отличие

от младшего Астена, Астена-лентяя. Его щедро одарила природа, она дала ему память робота, аналитический

ум, собранность, силу воли, редкую работоспособность и полнейшую, абсолютную уверенность в себе. Помимо

того, что он блестяще учится и у него, по словам бабушки, “чеканный профиль и фигура Михаила-архангела,

его святого покровителя”, Мишель имеет спортивный юношеский разряд, он превосходно бегает, прыгает,

плавает, толкает ядро. Но сколько я знал таких подававших надежды учеников, из которых получились всего-

навсего заурядные учителя. И сколько юношей с блестящими спортивными данными кончали грузчиками.

Однако за Мишеля я спокоен: он сделан совсем из другого теста, чем я, он не станет усложнять себе жизнь. Он

далеко пойдет со своим хладнокровием и заносчивостью, со своим прилежанием и умением организовать и

работу и отдых.

И все-таки он раздражает меня, и довольно часто, я должен в этом признаться. При всех его блестящих

задатках скромностью он отнюдь не отличается. Я далеко не уверен, что он относится ко мне с должным

уважением. Когда я смотрю, как он небрежно листает книги, полученные мной в награду в школьные годы, я

догадываюсь, о чем он думает, глядя на их пожелтевшие страницы. Иногда он говорит словно про себя: “Черт

возьми, почему ты застрял в своем лицее?” В такие минуты я напоминаю себе надломленную колонну на

могиле юной девы. Но, поскольку Мишель дисциплинирован, он почтительно советуется со мной, так же как

выпускник Сен-Сира накануне производства в чин младшего лейтенанта все еще обращается за разрешением к

сержанту, который пока что остается его начальником. Мой совет — лишь формальное утверждение того, что он

уже решил сам. “Как ты считаешь, если вторым языком я возьму испанский?” — спрашивал он меня в восьмом

классе тоном человека, уже принявшего решение. Да и разве можно было не согласиться с его планами? Ведь

они всегда отличались серьезностью, и стремления его были достойны похвал.

— У этого мальчика лишь один недостаток, — часто говорила мне его бабушка, — он ни разу не дал вам

повода ответить “нет”.

Вдова военного, которому удалось дослужиться только до чина майора, была полна восхищения старшим

внуком; он уже виделся ей выпускником Политехнической школы, а значит — будущим генералом. Лора тоже

восхищалась им. И Луиза тоже. И даже Бруно, который считал, что его брат “чертовски силен”. Но в моем

восхищении сыном был некий особый оттенок. Как бы это объяснить? Мишель самый удачный ребенок мосье

Астена. Сын, с которым его все поздравляют, а он гордо выпячивает грудь, и даже кадык у него выступает

сильнее. О таком сыне можно только мечтать и гордиться, что в его жилах течет твоя кровь. Он оправдывает

существование мосье Астена в глазах соседей и коллег. Он вселяет в него надежду. Он льстит его тщеславию.