Кого я смею любить. Ради сына

внимательно вглядываемся в песчаное дно, стараясь отыскать там маленькие ямки, которые должны обозначать

путь камбалы. Наша несколько пресыщенная нимфа Луиза, у которой одна только цель — выманить у солнца

самый яркий янтарный загар, что-то щебечет, напевает себе под нос и без конца поправляет бретельки своего

бюстгальтера. Мишель, наш неотразимый эфеб, который даже в плавках сохраняет свою обычную серьезность,

с интересом разглядывает бакены и изрекает:

— Будь со мной часы, я мог бы вычислить скорость течения.

Бруно, тоже полуголый, напряженно молчит, он сосредоточенно, словно индеец-следопыт, всматривается

в воду; можно подумать, от того, что он увидит там, зависит его существование. Но вот наконец следы —

правда, круглые, а не треугольные. Я наклоняюсь ниже.

— Это, пожалуй, усач.

Мои сыновья и дочь так стремительно перемещаются на мою сторону, что тут же в полном составе мы

летим вверх тормашками в воду. Я, смеясь, вынырнул первым. Мишель тоже хохочет и, даже не подумав о

других, устремляется к берегу, желая показать, что он среди нас лучший пловец. Но Луизе и Бруно не до смеха.

Если даже мне вода по плечо, то Луизе она доходит до подбородка. Она испуганно барахтается, ее густые

волосы рассыпались по воде. Бруно и совсем не достает дна; правда, подняв подбородок и выбрасывая вперед

руки, он пытается плыть, но эти лягушачьи движения мало похожи на брасс. Броситься к нему и поддержать его

было для меня делом минуты. В каких-нибудь пяти метрах отсюда уже мелко.

— А Луиза? — еще не отдышавшись, спрашивает Бруно, который теперь уже может сам добраться до

берега.

Я устремляюсь на помощь Луизе, которой действительно приходится туго: она наглоталась воды, она

отплевывается и плачет. Бедная девочка сильно побледнела, ее мучает икота, и мне приходится нести ее до

самого дока, куда как ни в чем не бывало забрался наш беззаботный победитель Мишель, насмешливо

спрашивающий брата:

— Ну как, приплыл, бегемот?

Наконец происшествие исчерпано, нам даже не пришлось спасать нашу перевернувшуюся плоскодонку,

которую вместе со всеми снастями медленно относило течение. Ее подтянул к своей лодке какой-то рыбак из

Варада; навстречу нам бежит с мохнатым полотенцем в руках Лора.

— Эх вы, рыбаки несчастные! — кричит нам сверху Мамуля.

Еще несколько десятков шагов, и, направляясь в дом, я прохожу мимо тещи.

— О благородный рыцарь, — гневно восклицает престарелая дама, — вы достойны шоколадной медали.

Вы кинулись к Бруно, хотя он немного плавает, и бросили на произвол судьбы Луизу, которая не умеет даже

держаться на воде.

— Ну, нечего устраивать трагедии, — бросает Мишель. — Подумаешь, неожиданно для себя искупались,

ведь никто же не утонул.

— У него не было времени раздумывать, — вступается за меня Лора. — Он бросился к тому, кто был

ближе.

Да, к тому, кто был ближе. На лице Лоры написано глубочайшее уважение, она произносит эти слова, не

вкладывая в них особого смысла. Я прекрасно знаю, что она сейчас обо мне думает: какой благородный человек

Даниэль, он так старался, чтобы никто ни о чем не догадался, он никогда не забывает о своем долге и даже в

такую минуту спасает не родного птенца, а кукушонка. Как мы иногда ошибаемся в людях, которых, нам

кажется, хорошо знаем! Как мы иногда ошибаемся в самих себе! Ведь до этой минуты я думал почти так же, как

она, и я ненавидел себя за это. Но, слава Богу, мы не разыгрываем сейчас трагедию в духе Корнеля. В лучшем

случае это пьеса Лабиша. Мишель прав: неожиданно искупаться — это еще не значит утонуть. Никто никого не

спас, никому даже не угрожала настоящая опасность, все отделались легким испугом. Но в этой истории было

нечто неожиданное, нечто приятное для меня: моя реакция. Все сводилось к тому, что на мосье Астена,

исполнявшего в этом глупом спектакле роль Перришона, вдруг снизошло озарение. Самый близкий. Лора, ты не

ошиблась, я бросился к тому, кто был мне всех ближе.

Шел восьмой час. Косые лучи заходящего солнца проникали в комнату, где я переодевался. Бруно, даже

как следует не обсохнув, лишь потуже завязав тесемки на плавках, снова отправился на реку. Мишель остался с

бабушкой. Из соседней комнаты доносится мышиный писк: Луиза снова и снова обсуждает наше происшествие.

Это смешно, но, надевая на себя сухую рубашку, я словно облачаюсь в пурпурную мантию. Теперь я все понял.

Мне все стало ясно. Это уже давно должно было броситься в глаза. Я люблю Бруно не меньше других. Теперь

все перевернулось: я люблю его больше. И пусть даже он не догадывается об этом, пусть не отвечает мне той же

любовью — не имеет значения. Дело не в этом. И никогда не сводилось к этому. Как часто тот, кто стремится

завоевать чье-нибудь сердце, старается прежде всего убедить в своем чувстве самого себя и кстати и некстати

выискивает все новые и новые доказательства своей любви, в которых прежде всего нуждается он сам. Когда же

исчезает необходимость доказывать свои чувства, все меняется.

Натянув рубашку и трусы, я надеваю полотняные брюки, пахнущие сеном. Когда исчезает необходимость

доказывать свои чувства, все меняется. Я знаю. Теперь мне позволено куда больше. Теперь я могу не бояться

того, что подумает он, того, что скажут окружающие. Только теперь я могу по-настоящему взяться за его

воспитание, с легким сердцем решать, что для него хорошо, что плохо, и не делать для него, как прежде,

слишком много из опасения услышать упрек в том, что я делаю слишком мало. Теперь я могу уделять больше

внимания Мишелю и Луизе, которые, конечно, заслуживают его. Теперь я могу подумать и о Мари: с той

минуты, когда я почувствовал, что не способен пожертвовать Бруно, он перестал быть непреодолимым