Кого я смею любить. Ради сына

мальчика оказалась ветрянка, — я возвращался домой по набережной Прево, жалея о потерянном уроке. Зимой

в таких случаях я стремлюсь поскорее возвратиться домой, летом — люблю побродить по улицам. Я смотрю на

рыбаков, которые тешат себя надеждой поймать сказочно огромную щуку, весом в пять килограммов, и могут

целыми днями сидеть с удочками; лески их переплетаются, цепляясь за коряги, и они распутывают их, вытащив

на траву. Я приглядываюсь к влюбленным парочкам: они стоят, сидят, чуть ли не лежат, прячась от посторонних

глаз за деревья, кусты или просто за полнейшее равнодушие к прохожим. Они наводнили весь берег, ничего не

поделаешь — конец марта. Как раз в ту минуту, когда я подумал: “Уже сейчас у нас в классах по тридцать

человек, если так будет продолжаться, нашим будущим коллегам обеспечено по пятьдесят”, — красный свитер

обжег мне глаза.

Нет никаких сомнений, это свитер Луизы, и в нем моя собственная дочь. Моя собственная дочь,

получившая разрешение пойти в кино. Сейчас ее вел, обняв за плечи, парень в синих джинсах, имеющий

отдаленное сходство с кузеном Мари Лебле, той самой Мари, с которой Луиза собиралась смотреть фильм.

Моим первым движением было неслышно подойти поближе на своих каучуковых подошвах, чтобы

окончательно удостовериться и остановить их. Но в этот момент две головы так трогательно-неловко

потянулись друг к другу, что со стороны казалось: их носы просто плохо намагничены. Они, вероятно, даже не

поцеловались, хотя кто знает. Гнев мой сразу же остыл. Лучше я отчитаю ее после, сейчас у меня не хватит

мужества подойти к ним, вспугнуть этих птенцов, на всю жизнь омрачить память о первом свидании грубым

вмешательством родительского правосудия. Я, родной отец этой девочки, не хотел выслеживать ее. Когда, резко

повернув, я быстро зашагал назад, какая-то веточка хрустнула у меня под ногой. Я услышал, как Луиза тихо

охнула, а юношеский голос глухо произнес: “Как по-твоему, твой предок заметил нас?” Я ускорил шаг, я почти

бежал. Крикнуть: “Остановитесь…” Но зачем, для чего и кому? Времени? Этим юнцам, которые одним махом

причислили меня к поколению своих предков, лишили меня законного места и той роли, которую я еще мог и

должен был играть в жизни? Уже настала пора целовать мою дочь, а Мари все еще ждет! И я бросился догонять

уходящее время.

Я добежал почти до самого Вильмомбля, задержавшись только на минуту, чтобы позвонить по телефону.

Лора была у матери. К телефону подошел Бруно.

— Передай тете, чтоб она не ждала меня к ужину, я вернусь домой, вероятно, очень поздно.

— Но ночевать ты все-таки придешь? — насмешливо спросил он.

— У меня собрание.

И я вошел к Мари.

Теперь мне предстояло поставить в известность детей. Поставить в известность о своем решении,

которое стало для меня неизбежностью (самое подходящее для меня слово). Мои желания превратились в

обязательства. И Мари это хорошо понимала. Она уже влезла в какую-то огромную ночную рубашку с

продернутой у ворота лентой, которая завязывалась в пышный бант, от чего она казалась похожей на девочку-

переростка. Она догадывается, о чем я думаю, и опережает меня.

— Само собой разумеется, Даниэль, — говорит она серьезно, — ты по-прежнему свободен. Ты не должен

чувствовать себя обязанным по отношению ко мне. Девицу в сорок лет уже нельзя скомпрометировать. — И

потом добавила лукаво (ей это совсем не шло): — Теперь ты уже сделал выбор. — Но, взглянув на будильник,

снова стала серьезной. — Договоримся так: я даю тебе срок полгода. Ты понимаешь, Даниэль, если я не стану

твоей женой, я не соглашусь быть и твоей любовницей… Уже час ночи! Тебе, наверное, лучше идти.

Я охотно оставила бы тебя ночевать. Но мы не можем не считаться с твоими. Довод, о котором я только

что тебе говорила, для них не имеет никакого значения. Даже наоборот…

— Как знаешь.

Слова не шли у меня с языка. В душе я возлагал некоторые надежды на свое позднее возвращение домой

— оно действительно с каждой минутой становилось все красноречивее; и потом, мне было жаль нашей первой

ночи, даже она не могла принадлежать нам полностью, отчего к воспоминаниям о ней всегда будет

примешиваться горечь. Сидя на краю кровати, я смотрю на Мари, на мою желанную спутницу, которую я

превратил теперь в свою сообщницу. Она тоже смотрит на меня. Ее морщинки лучиками расходятся вокруг глаз,

ее чуткие, словно антенна, брови слегка приподнимаются. Она здесь, рядом со мной, такая нежная и в то же

время такая решительная, такая разумная в своей любви, она не вносит в нее никакой слащавости; она все знает

обо мне, она любит и принимает меня таким, какой я есть, получая в обмен на хромую ногу мою хромающую

волю; и я вспоминаю свою мать, в моей голове не укладывается мысль, как она не поняла в то время, что

именно эта женщина заменила бы ее лучше всякой другой.

— Доброй ночи, Мари.

— Доброй ночи, Даниэль.

Трудно было бы вести себя более наивно, да еще в такой день. Поцелуй. Мари произносит очень быстро:

— Делай так, как считаешь лучше. Я доверяю тебе.

Когда человек говорит другому, что доверяет ему, он обязывает не обмануть его доверия.

Снова поцелуй — в уголок глаза.

Старый ребенок, от которого, может быть, впервые в жизни ждали ослушания, уходит. Сорок восемь

ступенек вниз. На улице я оборачиваюсь, поднимаю голову, нахожу на третьем этаже окно, из которого через

занавеску чуть пробивается желтый свет ночника. Мне кажется, что занавеска слегка шевельнулась. Итак, надо

возвращаться домой. Надо даже ехать на такси по двойному тарифу, ведь ни электричка, ни автобусы уже не