Коко Шанель. Я сама — мода

— «Вчерашняя премьера освободила спектакль от того проклятия, которое тяготело над ним…» — продолжал читать Стравинский. — «Новое, блистательное музыкальное оформление и изменения в хореографии подняли его на уровень высокого искусства…»

Габриэль вскочила на ноги.

— Шампанского! — крикнула она, пытаясь заглушить шум ликования, и заметила, что ее голос охрип после всех разговоров, танцев и всплесков эмоций.

Вскарабкавшись на кресло, она размахивала руками, кричала, вернее, скорее, хрипела:

— Шампанского! Срочно нужно выпить шампанского!

Никто не возражал.

Стравинский, позабыв про газету, отодвинул в сторону своих ликующих друзей и подошел к Габриэль, широко раскинув руки, чтобы поймать ее, если она упадет с кресла. И ей уже не было никакого дела до того, что все на них смотрят.

* * *

Барабанная дробь дождя вырвала Габриэль из тяжелого сна. Она услышала размеренное стаккато, хотя обычно от дождя не просыпалась. Сильный ветер давил на ставни, оконные рамы поскрипывали. Вокруг было темно, лишь узкая полоска серого дневного света пробивалась сквозь задернутые портьеры. Она лежала на чем-то твердом, что явно не имело ничего общего с ее мягкой кроватью в номере отеля «Ритц». К тому же ей было холодно. В помещении стоял какой-то странный запах. Сладкий, напоминающий мускус, и в то же время кисловатый, как водоросли на пляже в Довиле во время отлива. По коже ее пробежала неприятная дрожь. Словно сквозь густой туман, она увидела, что лежит голая, прикрытая лишь куском ткани. Мышцы на ее ляжках, натренированных верховой ездой, тянуло, плечо болело, как после падения с лошади. До нее постепенно дошло, что она лежит в очень неудобной, неестественной позе. Она осторожно пошевелилась. Что-то металлическое кольнуло ее в локоть. Она пошарила рукой и нащупала очки.

И тут «густой туман» рассеялся, металлическая оправа очков с толстыми стеклами выпала у нее из руки. Ей не надо было поворачиваться, чтобы убедиться, что ее разбудил вовсе не скрип ставен. Это было дыхание мужчины, тихий храп после обильных возлияний. Мозг Габриэль медленно соединил в одно целое обрывки воспоминаний. Ей, правда, все еще не удавалось вспомнить главные моменты ночи, но она и так поняла, что произошло. Она, голая, лежала рядом с мужчиной под роялем. Ее тело и запах безудержной любви в сочетании с острым запахом вина — атрибут третьеклассного борделя — не оставляли сомнений в том, что она спала со Стравинским, и большинство гостей наверняка видели, что он не ушел вместе со всеми.

Габриэль осторожно выпросталась из-под шелка, стараясь не разбудить его. Сначала нужно разобраться в своих чувствах. Как ей вести себя с ним? Сказать, что это мутное утро — своего рода символ их положения? Ему, женатому мужчине, отцу семейства, не подобает открыто крутить роман с незамужней женщиной, которая к тому же все еще горячо любит другого. Неважно, что этого другого уже нет в живых.

В газетной статье Стравинского объявили «необычайно талантливым композитором и главным новатором в современной музыке». За одну ночь он не только прославился, но и вошел в историю. Как она могла сказать ему, что все произошедшее между ними — лишь недоразумение? Тайно предаваться с ним плотской любви — это она еще могла себе представить. Но на глазах у всех его друзей изображать чувства, которых не испытывала, она не желала. Она отдавала ему должное как гению. Может быть, и как мужчине. Но этого недостаточно.

Габриэль встала. Нет, она больше не позволит себе слабости. Надо задушить все слухи в зародыше. Когда она двинулась к окну, чтобы впустить немного воздуха, под ногой у нее что-то зашуршало. Это был утренний выпуск газеты, в котором писали о новой постановке балета. Какой триумф! Габриэль наклонилась, подняла газету и разгладила ее.

Подойдя к окну, она увидела, что это не литературное приложение, а раздел информации. Ей бросился в глаза не жирный шрифт заголовка «Весна священная», а фотоснимок: разбитая карета, несколько автомобилей; один из них лежит на боку, испуганные люди, главным образом мужчины. Рядом с фото — заголовок: «Взрыв в Нью-Йорке». Она испуганно прочла короткое сообщение. Перед банком Дж. П. Морган на Уолл-стрит взорвалась бомба. Взрывчатка была спрятана в карете. Тридцать восемь погибших и более четырехсот раненых банковских служащих и прохожих. Полиция предполагает, что за акцией стоят анархистские круги. Габриэль сжала губы. Ей пришло в голову, что и она, как коммерсантка, может стать жертвой подобной ненависти, как и любой клиент любого банка. Ее коммерческий талант был необычен для женщины ее поколения, но она всегда отличалась мужеством и силой. Она была самостоятельной, целеустремленной личностью, которой чужда ложь, — и уже по одной этой причине не желала становиться прелюбодейкой.

Габриэль интуитивно взглянула на дату газеты: среда, пятнадцатое декабря 1920 г.

Боже, она совершенно забыла, что сегодня рабочий день! Который час? Ей нужно поспешить вниз, в ателье, где уже, как она надеялась, были устранены следы вчерашнего празднества. Обычно она появлялась там в семь часов. Но — в отличие от сегодняшнего дня — после обстоятельных процедур утреннего туалета в ванной комнате отеля «Ритц». А не после бессонной ночи и пробуждения в голом виде под роялем. И в конторе у нее не каждый день спали на ковре знаменитые композиторы. Такого с ней еще не бывало. Бой предпочитал диван. Но для этого русского беженца дорогой килим [19] , вероятно, был далеко не самым экзотичным ложем из всех, на которых ему довелось ночевать. При мысли об этом по лицу ее скользнула грустная улыбка.

19

Тканый ковер ручной работы.

— Коко!

Габриэль обернулась.

Стравинский сидел, прислонившись спиной к ножке рояля. Волосы у него были растрепаны, лицо красное, глаза налиты кровью. Несмотря на очевидные муки похмелья, невозможно было не заметить огонь, пылавший в его груди.

Тело Габриэль было таким же гибким, упругим и по-мальчишечьи угловатым, как в юности. Тогда, когда идеалом красоты считались округлые формы, она покоряла мужчин своей почти детской фигурой. Похоже, Стравинский тоже не принадлежал к числу любителей славянской пышности. Она видела это по его лицу, и его взгляд доставлял ей большее наслаждение, чем если бы он сейчас ласкал ее маленькие груди, ее плоский живот и узкие бедра. Она упивалась этим хмельным чувством. «Не путай это чувство с любовью! — предостерегал ее внутренний голос. — Роман с этим мужчиной не может длиться долго».

Ей стоило определенных усилий прервать очарование момента. Свернув газету в трубку, она хлопнула себя ею по боку. Энергичный, финальный жест.

— Все кончено, месье Стравинский. Вам надо встать и отправиться к семье, — произнесла она насмешливым тоном, но голос ее едва заметно дрогнул.

Он кивнул с серьезным лицом.

— Я скажу Катерине, что хочу на тебе жениться.

— Нет!.. — В ее голосе прозвучал неподдельный ужас, и она лишь позже поняла, насколько оскорбительно для него это прозвучало. — Ты не можешь оставить свою жену, Игорь, — прибавила она уже спокойней. — Это невозможно.

— Но мы с тобой уже одно целое! — воскликнул он. — Ты — любовь всей моей жизни, которую я нашел слишком поздно…

— Иди к детям! — перебила она его. — Иди к своим детям и больше никогда не приходи ко мне.

Габриэль резко повернулась к нему спиной. Он не должен был видеть ее слез, которые мгновенно покатились по щекам, как дождевые капли по оконным стеклам. Вот еще один мужчина заявляет, что хочет на ней жениться. Удивительный, знаменитый человек. И опять обстоятельства против нее.

— Коко!.. — Это ласковое прозвище в его устах было воплощением отчаянной мольбы. — Я люблю тебя. Твой дом стал домом для моих детей. Мы так или иначе тесно связаны друг с другом. Пожалуйста, не рви эту ниточку. Я не могу без тебя жить.

Она была благодарна ему за то, что он не подошел к ней: самое легкое прикосновение могло лишить ее сил Подавив в себе приступ сентиментальности, она произнесла четким голосом:

— Я не вернусь в «Бель Респиро». Ты можешь жить там со своей семьей, сколько хочешь. Но не жди от меня, что я буду играть роль радушной хозяйки.

— Я без тебя умру.

Она отрицательно покачала головой. Сердце разры валось от боли, но какое это имело значение!

Глава тринадцатая

Рождественская суета наконец-то пошла на убыль. Париж погрузился в спокойный зимний сон. Габриэль, наконец, почувствовала, что снова может дышать. В последние дни перед Сочельником куда бы она ни пошла, ей казалось, будто она вот-вот задохнется в огромной толпе людей, которая, как вулканическая лава, заполнила универмаги и магазины на Гран Бульвар. В ателье и примыкающем к нему магазине сотрудницы сбивались с ног, один за другим приходили мужчины, чтобы в последний момент еще успеть купить подарок жене, любимой женщине, матери, сестре, дочери или еще какому-нибудь члену семьи женского пола. Ведь французские семьи отличаются многочисленностью.