Кольцо златовласой ведьмы

– Ну? – Отец снял пиджак и ослабил узел галстука, что являлось сигналом окончания тяжелого трудового дня, а следовательно, от Сереги требовалось: изложить суть дела быстро и, желательно, не отвлекая отца от мыслей об отдыхе.

– Ты отстанешь от Вики, – Серега не стал присаживаться. – Она ни при чем, и ты это знаешь. Тебе, вообще, не стыдно мучить девчонку? У нее мать погибла, а ты ее тюрьмой пугаешь.

Не стыдно. Папаша вряд ли способен испытывать подобную эмоцию. Эмоции вообще вредят делу.

– Я не пугаю. Я обрисовываю перспективы. Это позволяет сэкономить время.

– Кольцо у меня, – Серега положил на стол фотографию, сделанную старым поляроидом. – Она еще утром отдала его мне.

– Молодец.

Фотографию он взял, рассматривал пристально, но по лицу его непонятно было, доволен ли он.

– Похоже, это и правда оно.

– Тадеуш Вильгельминович считает, что это – работа мастера. Века этак шестнадцатого.

– Семнадцатого.

– Это детали. Ценная игрушка, но… ты же мог бы купить себе десяток ценных игрушек. Значит, дело не в деньгах, верно? – Угадал Серега. Веко у отца дернулось. И этот знакомый жест – пальцы левой руки касаются запястья правой. – А в чем же тогда?

– В свое время узнаешь. – Отец протянул руку. Похоже, он ни на секунду не сомневается, что Серега появился в его кабинете исключительно ради того, чтобы отчитаться в выполнении задания.

– Я тебе его не отдам, – сказал Серега и присел-таки, скрестив руки на груди. – Это подарок на нашу с Викой свадьбу. От моей бабушки. И ее, если не ошибаюсь, внучатой тетки.

– Прекращай играть.

– А я не играю, папа. Я и правда на ней женюсь. Она милая. Тихая. Добрая. И как женщина мне нравится. Есть в ней что-то такое, светлое… как в маме. Только ты маму задавил. Зато теперь я знаю, как не надо обращаться с женщинами.

Злится? Точно, злится. Он всегда начинает подбородком двигать, когда раздражается. Раньше движения эти были непроизвольными, резкими, и зубы у него скрипели. Но отец над собой работает, подавляет все те порывы, которые не соответствуют образу.

– Она тебе не подходит.

– Я сам решу, что именно мне подходит.

Уже решил. Сказанные назло папаше слова не вызывали у него отторжения. Из Вики действительно получится хорошая жена.

– Я ее уничтожу!

– Тогда и меня заодно. Если ты выдвинешь обвинение против нее, я напишу явку с повинной. Точнее, соберу всех, до кого смогу дотянуться, и просто расскажу о том, как всю жизнь тебя ненавидел и решил отомстить. Представляешь, какая будет сенсация?! Главное ведь – подойти к делу с умом…

– Ума у тебя никогда не было.

Сел. Локти на стол поставил. Вперился в Серегу взглядом.

– Нет, я понимаю, что меня посадят, но… оно того будет стоить. Ты, конечно, попытаешься отмыться от грязи, у тебя большой опыт, только на этот раз грязи будет слишком много. Я расскажу о своем детстве, о том, как ненавидел тебя всю свою сознательную жизнь, как пытался сбежать, а ты меня посадил под замок и пригрозил психушкой. Как ты Светку сломал, подложив ее под своего партнера. И как от партнера избавился. Как сунул Славку в интернат… или как стравливал нас друг с другом. Что станет с твоей репутацией борца за семейные ценности?

Молчит. Долго. Минуту или две. В какой-то момент Сереге кажется, что сейчас отец просто выставит его из кабинета. И тогда ему останется или привести свою угрозу в исполнение, или сделать вид, что этого разговора вообще не было.

– Ты меня действительно настолько сильно ненавидишь? – Папаша откинулся на спинку кресла.

Странный вопрос. Его и правда волнует Серегино к нему отношение? Или это попытка прояснить ситуацию? Серега решил быть честным.

– Не только я. Мы все тебя… по-своему ненавидим.

– Я дал вам все.

– Только то, что считал нужным. Полезным. Тебя никогда не интересовало, чего мы на самом деле хотим. И вообще… не все ли тебе равно, что мы о тебе думаем?

…Какой смысл в этом задушевном разговоре?

Ультиматум Серега уже выдвинул. Его либо примут, либо нет.

– Я думал, – сказал отец, вытаскивая запонки – он всегда рубашки носил именно такие, с запонками, и злился, когда мать их неправильно наглаживала, – ты просто с жиру бесишься. Придурь подростковая. А оно вот как…

– Наверное.

Разговор стал совсем неудобным.

– Если тебе нужно кольцо…

– Не мне, – перебил отец. – Тебе! Как законному наследнику. Сядь и послушай.

Антон Сергеевич очень рано понял, что женщинам доверять нельзя. Пожалуй, в детском саду, где ему случалось задерживаться дольше остальных. Детей забирали родители, когда отцы, когда матери, порою – бабушки или дедушки… а за Антоном никто не приходил.

Воспитательница злилась. У нее тоже были собственные важные дела, в которые никак не вписывался детский сад номер девять, Антон и это ожидание – когда же его заберут. Открыв окно – она надеялась, что Антон простудится и хотя бы пару дней просидит дома, – она курила, а его словно бы и не видела.

Это было странно: видеть, как она меняется, когда все уходят. Исчезала улыбка. Губы кривились, на лице возникала нервная злая гримаса.

– И где они опять? – спрашивала она Антона.

Тот тихо сидел в углу.

Было скучно. Игрушки трогать – нельзя. И рисовать нельзя. Писать тоже. А читать сказку для него одного воспитательница не будет. Ей вообще уже дома быть пора…

– Вы опять опоздали, – визгливым голосом произносила она, когда кто-то из родителей все же появлялся. Обычно – мама. Она не обнимала Антона, как это делали другие матери, она была раздражена из-за необходимости отвлекаться от собственных важных дел ради него.

– Отпустили бы его домой. Мы близко живем. – Мама заставляла его быстро одеваться. Она вообще всегда спешила. И это было неудобно, особенно зимой, когда на Антона напяливали тяжеленную шубу. В такой не побегаешь. Он быстро уставал. Начинал хныкать.

Мама злилась.

– Прекрати! – Ее окрики были хуже пощечин, Антону казалось, что все вокруг оборачиваются на них и видят ее – красивую, легкую, в заграничном пальто с меховым воротником, и его, такого бесполезного, мешающего ей. – Ты уже взрослый. И веди себя соответственно!

Когда возвращался из командировок отец, становилось легче. Он приходил в сад вовремя и с воспитательницей о чем-то разговаривал, после этих разговоров она становилась доброй и даже гладила Антона по голове. Или причиной этой доброты были не разговоры, но те яркие коробочки, которые папа отдавал ей?

– Женщины – те же сороки, – сказал он как-то, – любят все яркое, блестящее. И лаской от них многого добиться можно…

…Но отец ошибался. Он был ласков с мамой, а она сбежала.

В тот раз отец вновь уехал в командировку, на неделю или две. И Антон приготовился к ожиданию, он даже сразу попросил отпустить его домой, и воспитательница, вздохнув, спросила: