Колдовская любовь

— Ну, любовь там не любовь, а вот живут ведь, не расходятся, опять же двоих детей настрогали, не мешает им, значит, драка-то. — И она закатилась мелким смешком.

По мне, эта драчливая любовь смешной совсем не выглядела, но бабка, лукаво глянув на меня, состроила вдруг забавную рожицу, развела руками, и я начала хохотать и все никак не могла остановиться. Уже встревоженная бабушка хлопотала, подсовывая мне кружку молока и чистую тряпицу, чтобы обтереться.

— Что ты, детка, что ты? Али случилось что в санатории этой? Ты сама не своя оттуда приехала. — И она пристально посмотрела мне в глаза.

Я покачала головой.

Последние несколько ночей я спала просто отвратительно. То и дело мне снился отец, он заставлял меня слушать, как он потерялся на болоте, я не хотела, но он все говорил и говорил. И я начинала видеть то, о чем он говорил. Вот зловонная болотная жижа засасывает его по пояс, по грудь. Я протягиваю к нему руки, хочу вытащить, но он отталкивает меня. То он снился мне веселым, щегольски одетым и, выставляя свое довольство напоказ, издевался надо мной. «Я тебя не люблю, — говорил он мне, — ты нищенка. И мать твою никогда не любил, она просто дура, я вот кого люблю». И передо мной появлялась Алла Евгеньевна, совсем располневшая, в каких-то немыслимых пестрых нарядах, и они оба издевались надо мной, а я никуда не могла от них деться. Почему-то во сне мне казалось, что если я уйду от них, то они непременно замучат бабушку до смерти, этого я уж никак не могла допустить. Я часто кричала во сне и однажды проснулась с криком:

— Как ты мог нас бросить? Из-за тебя мамку убили! — Я зажала себе рот трясущейся рукой и прислушалась, но все было мирно вокруг. Монотонно стучали ходики, отсчитывая время, шуршала чем-то мышь на чердаке, тихонечко скреблась в окно вьюга.

Просто удивительно, что бабушка, всегда так чутко реагирующая на мои ночные кошмары и сразу же сующая мне кружку молока, чуть только я пискну, ни разу не подошла ко мне. Спать она, что ли, так крепко стала? И я радовалась крепости ее сна, что бы со мной было, если бы начала она расспрашивать меня, почему я ору? Как бы я стала врать и выкручиваться? Страшно подумать. Но бабушка спала и тихонько посвистывала носом во сне, или это не она, а ветер посвистывал через крохотную щелку в окне? Наутро после таких снов я вставала разбитая и раздраженная, должно быть, поэтому ничего толком не видела вокруг себя. Но вот как-то я обратила внимание на плохой вид бабули. Если она и раньше плотной не была, то сейчас истончилась донельзя. Тоненькие косточки обтянуты неживой пергаментной кожей, и взгляд отрешенный, словно она прислушивается к чему-то очень далекому.

— Бабуль, что с тобой, ты заболела?

— Я здоровая, — ответила она мне спокойно, но в лицо мне не посмотрела.

— Ну да, я вижу, какая ты здоровая. И давно ты болеешь? Что ж мне не сказала? А я-то, дура, и не вижу ничего. Антон Макарычу сказать надо, он тебе таблеток каких-нибудь пропишет, — заметалась я по избе, собираясь бежать к фельдшеру.

Бабка словно бы вернулась из своего далека, улыбнулась мне, как ножом по сердцу полоснула.

— Что ты, куда ты, детка? Нет его, Антона нашего, в отпуске он, к сыну в Ярославль уехал. Да и не больна я вовсе, говорю же тебе.

Я напоила ее чаем, закутала в теплый платок, она благодарно принимала мои заботы, и мне показалось, что щеки ее немного порозовели. Два дня я пристально наблюдала за бабкой, она была такой непривычно тихой, не насмешничала ни над кем, а вот по хозяйству возилась все так же проворно, все успевали ее ловкие руки, и от моей помощи, с которой я то и дело к ней совалась, решительно отказывалась. Я успокоилась, а она еще через два дня слегла. В пятницу я встала раньше, чем она, небывалый просто случай.

— Бабуль! Ты чего, проспала, что ли? И меня не разбудила.

— Проспала, детка. Что-то все спится мне сегодня, к метели, должно быть.

Я не обеспокоилась, зимой и вправду все время хочется спать, беда просто. Мне надо было бежать на работу, я напоила ее горячим сладким чаем и улетела. Когда же вернулась с работы в полной уверенности, что она выспалась и снует по дому, как всегда, то увидела ее все так же лежащей. Завтрак, что я оставила ей уходя, был даже не тронут. Градусник, который я немедленно, с перепугу ей сунула, показал почти нормальную температуру, чуть ниже обычной. Я боялась повышенной и на эту внимания не обратила. Бабка твердила, что ничего у нее не болит, и от всех лекарств наотрез отказывалась, хоть я и пыталась подсунуть ей то одно, то другое. Когда же она и в субботу не встала, то я не нашла ничего лучшего, как заплакать. Мои слезы, из-за которых она всегда так беспокоилась, на этот раз ее не взволновали. Посмотрев на меня светло и спокойно, бабка сказала:

— Не стоит плакать, детка, никто не может жить вечно.

От этих слов я зарыдала еще горше.

— Ты же еще не старая, баб, ты не должна умирать! Это… это просто нечестно.

— Ну что ты, что ты? Успокойся, не кричи, я посплю немного. — И она вроде задремала.

Я отошла на цыпочках, но, когда через час заглянула проведать ее, она вовсе не спала, лежала тихо и смотрела перед собой. От ее блестящего, немигающего взгляда, которым она так пристально рассматривала что-то в неведомом мне далеке, на душе у меня стало тяжко. Я подошла, тронула ее за руку:

— Ты все знаешь, баб?

— Знаю, — равнодушно отозвалась она.

— Значит, ты все-таки слышала, как я во сне орала, а я так надеялась, что нет. А может, сказал тебе кто?

— Кто может сказать? Здесь никто не знает, и не говори никому, стыдно. А во сне да, ты сильно кричала.

Вот так мы и стали с ней жить. Она вставала только в туалет, потом снова ложилась. От еды отказывалась, и по стойкому отвращению на ее лице, которое появлялось при виде пищи, я понимала, что она не нарочно, ей правда не хочется есть. Стакан молока в день — это было самое большее, что мне удавалось в нее впихнуть. Конечно, на работу я не могла не ходить, но нигде ни на минуту не задерживалась, пулей летела домой, с Симкой совсем не виделась. Впрочем, ее по большей части и не было в деревне, то и дело она ездила к любимому. А в первую субботу февраля Симка вдруг, радостная, ввалилась ко мне.

— Ой, Тонь, что сделалось-то! Расписали нас, представляешь?! Давай поздравляй меня, я теперь тебе не абы кто, я теперь мужняя жена! — И она возбужденно завертела перед моим носом рукой с обручальным кольцом на пальце.

— А ну покажь! — раздался из кухни негромкий, но уверенный голос бабки.

Сердце у меня радостно и горячо забилось. Симка с готовностью полетела демонстрировать кольцо и ей и протараторила всю историю с тюремной свадьбой. Слушая ее, бабка спустила с кровати худенькие ноги в теплых шерстяных носках. Я поспешила подложить ей под спину подушку и незаметно поплевала через левое плечо. После ухода Симки бабка еще посидела с полчаса, потом безропотно выпила куриного бульона, даже уговаривать ее не пришлось, и легла подремать. Часа через три, управившись по хозяйству, я зашла к ней, она спала, но тотчас проснулась и похлопала по краю постели, приглашая меня присесть. Я присела, решив, что она хочет поговорить со мной, но бабка молчала, думала о чем-то, улыбалась.

— Чего-то ты, баб, того, уж больно Симкиному замужеству обрадовалась, с чего бы это? — не выдержав, прервала я ее молчание.

— А ты, что ль, нет?

— Конечно рада, да еще как! Но мне-то она подруга близкая, а ты ж ее не жаловала никогда, свиристелкой звала.

— Свиристелка она и есть.

— А чего же тогда радуешься, словно подарок дорогой получила?

— Да загадала я.

Я недоверчиво покосилась на нее:

— На нее, на Симку, загадала? И чего же ты на нее загадала?

— Коли свиристелка твоя замуж выскочила, то, стало быть, и ты скоро выйдешь. Вот увидишь, детка, все сбудется, до лета еще замуж выйдешь.

Бабулька продержалась на ногах до четверга, бродила по дому закутанная в пуховой платок, в пестрых носках из козьей шерсти. Когда в четверг я уходила на работу, она еще спала, дышала тихонько, но размеренно, а когда пришла, она хоть и не спала, но лежала, и было видно, что и не вставала и опять ничего не ела. Глянув на это безобразие я, ни слова не говоря, оделась и побежала к Антону Макарычу, слух прошел, что он вернулся из затянувшегося своего отпуска. Фельдшер действительно был дома, пил чай, в одной руке у него была большая глиняная кружка с чаем, в другой он держал большой, как лапоть, пирог и примеривался откусить. Я ворвалась, забыв и постучать, и поздороваться, и с порога зачастила про помирающую бабку, которая никак не хочет жить, сколько я ни стараюсь. Он закашлялся и положил пирог.