Колдунья-индиго

— И если бы засадный полк пошел в атаку, — продолжал подсудимый, — он, прежде чем изрубить ливонцев, образно говоря, в капусту, втоптал бы мирных поселян в капусту вполне реальную. А я не хочу, чтобы меня объявили военным преступником, выдали Гаагскому трибуналу и посадили там в тюрьму. Да и наша каталажка не лучше. Не зря же либеральные противники смертной казни уверяют, что сидеть в тюремной камере на двоих со всеми коммунальными удобствами, медицинским, культурным, юридическим бесплатным обслуживанием и цветным телевизором ужасней, чем топор палача. А либералам можно верить: им за их правдивость даже иностранные гранты дают! Так что я выбрал плаху, но никому своего мнения не навязываю. Времени, чтобы всем определиться, хватит. Эта битва не последняя, вам еще воевать да воевать! И каждый волен выбрать то, что ему по душе и больше нравится. А когда кого-нибудь из вас, пусть даже вне очереди, потащат в тюрьму, я даже знаю, кто громче всех станет орать: «Я ему приказывал воевать гуманно, а он, убивец, военный преступник, мирных поселян потоптал», — при этих словах комзасполка опять выразительно посмотрел на Курбского.

Коллеги-воеводы тем временем чесали затылки и кряхтели, пряча глаза от главкома: видно, живо представляли ожидающие их перспективы. Того и гляди оправдают демагога, подумал Курбский и, раздувшись от злости, как пузырь, гневно закричал:

— Ты что тут нам мозги полощешь?! Ты приказ атаковать супостатов получил?! Получил! Ну, и выполнял бы приказ согласно устава: беспрекословно, точно и в срок!

Но у языкатого комзасполка на все был готов ответ! Он тут же вытащил из нагрудного кармана книжечку «Уставы ВС Всея Руси» и, демонстративно потрясая ею над головой, горячо заблажил:

— Уставы Вооруженных сил для меня — святое! Я всегда ношу их на своей груди, поближе к сердцу, потому что мое жизненное кредо и девиз — «Действуй по Уставу, завоюешь честь и славу!». А в Уставе что написано? «Приказ начальника — закон для подчиненного!» И далее действительно говорится, цитирую: «Приказ должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок». Конец цитаты. Любой приказ! Но вот каждый ли? Есть буква Устава и есть прилагаемый к нему гуманный правозащитный дух! По-разному пахнут умащенные драгоценными парижскими благовониями бояре, возвратившиеся из очередного заграничного вояжа, и томящиеся в узилищах воеводы, по дури выполнявшие приказы, руководствуясь буквой Устава, а не его дивно пахнущим духом. Сколько их, горемычных военачальников, томится в темницах сырых? Куда их, пренебрегших волшебным гуманным ароматом, этапируют? И принимая во внимание вышеописанные обстоятельства, попрошу кое-кого не смотреть на меня волком всего лишь за то, что я руководствовался в бою правозащитным духом! А что наши дружины понесли большие потери, так войны без потерь не бывает! На то она и война! Зато наш парфюмный дух силен!

Тут все воеводы завертели носами и попросили пошире открыть окна, чтобы проветрить помещение…

Погруженного в свои мысли Удала вернул к действительности язвительный вопрос Василия Шибанова:

— Что молчишь? Язык проглотил? Или возразить нечего?

Но Удал не искал контраргументов для продолжения спора, а размышлял над философским парадоксом.

— Почему царям, королям и прочим властителям, затевающим войны, достаточно приказать своим воеводам: «Воюйте гуманно! То есть убивайте вражеских солдат как можно больше, да и своих берегите в меру: без потерь войны не выиграешь. Но мирных поселян, бабушек и дедушек, не трогать! Ни-ни!» И пожалуйста, они сразу прослывут великими гуманистами, и к ним у Гаагского трибунала не будет никаких претензий. Конечно, мирных поселян, в том числе и по преимуществу бабушек и дедушек жалко. Умирать-то никому неохота! Но ведь и солдатикам, молодым здоровым мужикам и совсем юным мальчишкам, тоже бывает больно! Представьте, каково это, когда тебе протыкают копьем живот или мечом отрубают руку, а пушечным ядром отрывает ногу?! Если сразу голову оторвет, так хоть долго не мучаешься. Им бы, бедолагам, не помирать в лазаретах военных, а любить женушек да красных девиц, растить малых детушек и трудиться на благо свое и отечества, а не лежать на мемориальных кладбищах. И липовым «гуманистам», туда их загнавшим, не приходить бы к их могилам с венками и не проливать там на публику крокодиловых слез, а сидеть в тюрьме, гаагской или какой другой — без разницы. Потому как если ты гуманист — не воюй! А если уж решился воевать по крайней необходимости, не придуривайся, будто ты человеколюбец, и не прикидывайся, что только спишь и видишь, как бы защитить права человека. Ведь гуманных войн не бывает!

Отвлекаемый язвительными вопросами Шибанова от своих размышлений, Удал все же успел сделать для себя некоторые выводы. Прежняя простая и понятная жизнь по принципу «Веселие Руси — питие есть» имела и свои преимущества. Проснулся, открыл глаза навстречу утренней Авроры, совершил подвиг — отметил; отметил — думаешь о том, как бы сообразить. Сообразил — опять весь в поисках, где бы отметить… И так далее, и тому подобное ежедневно и постоянно, от младых ногтей, в лучшем случае — от отрочества и до ранней могилы. Поэтому никаких других несвоевременных мыслей в голову не лезет. А тут — только успел дать клятву трезвости, и сразу вся голова забита философией. Но философия для воина смерти подобна! Нет, отныне следует обдумывать только вопросы тактики и стратегии. Философия — философам, а воин — заботься об исправности амуниции да планируй диспозиции будущих сражений.

Шибанов принял молчание Удала за согласие с тем, что Курбский таки был выдающимся полководцем. Вот так-то! Что говорить, когда возразить нечего? И Василий, еще более утвердившись в своем намерении славить своего господина, тут же провозгласил новую здравицу:

— Да здравствует и славится князь Курбский — лучший и талантливейший писатель нашей эпохи!

— Никакой Курбский не писатель, — встрепенулся Удал. — Выброси его писанину в помойку, потому что ее все равно не напечатают!

— Почему не напечатают?! — возмутился стремянный.

— Потому не напечатают, что автор не числится ни в какой шайке, в смысле — ни в какой творческой организации, — пояснил Удал.

— Да, действительно, Курбский в шайке, в смысле — в творческой организации, не состоит, — расстроился Василий, но тут же радостно воскликнул: — Зато князь теперь эмигрант, более того — перебежчик! А для эмигрантов у нас все дороги открыты! Был парень на Руси никем, свалил за бугор в тяжелую для Родины годину — стал за морем ничем, вернулся, когда стране полегчало, — и добро пожаловать на большую эстраду или в выдающиеся писатели. А уж про перебежчиков я и не говорю — они у наших издателей на вес золота! Спорим, писанина Курбского станет бестселлером!?

Удал от заведомо проигрышного пари уклонился — против очевидных фактов не попрешь — и, замяв щекотливый вопрос, выдвинул свой последний и самый веский аргумент:

— Ты погибнешь лютой смертью! Не езди в Москву! Царь тебя не пощадит, и ты сложишь там свою буйную голову!

— Ничего мне царь не сделает, потому что не успеет, — самоуверенно возразил стремянный. — У меня для такого случая припасена волшебная загадка. Я как передам царю писанину мово господина, так сразу ему эту загадку загадаю: «Найди, царь, сто сходств и два отличия нетолерантной ксенофобии в отношении ино— и просто странных граждан от неравенства перед законом граждан собственных». И пока царь будет думать да разгадывать, я три раза успею добежать обратно до Ливонской границы!

Огорошив собеседника таким экстравагантным заявлением, Шибанов выдернул полу своего армяка из рук опешившего Удала и рванул в сторону Первопрестольной — только пятки замелькали. И долго еще были слышны его здравицы и славословия в честь любимого господина:

— Слава князю Курбскому — благодетелю его крепостных крестьян! Да здравствует лучший друг детей и спортсменов князь Курбский!.. Слава… ава… — долго доносилось издалека, пока наконец все не стихло.

Удал смотрел вслед стремянному, устремившемуся в направлении столицы, и огорченно качал головой: его мучили нехорошие предчувствия, которые, как известно, оправдались полностью и даже с лихвой. Царь не стал разгадывать волшебную загадку Шибанова, потому что просто ничего в ней не понял. Кто такие «граждане»? Вот есть он, царь, есть еще бояре и дьяки, дворяне, ну и, понятно, холопы. А никаких «граждан» он никогда в глаза не видел. Да это и понятно: до той поры, когда холопов стали называть гражданами, нужно было еще жить и жить — чуть ли не триста лет! Так что Василий Шибанов разделил обычную участь всех новаторов, непозволительно опережавших свое время. К тому же царь очень высоко оценил морально-этические и идейно-политические качества его характера: «Гонец, ты не раб, но товарищ и друг!» Обнародование такого факта автоматически предрешало на Руси вынесение смертного приговора обладателю этих похвальных качеств. Не то чтобы высшей власти на Руси всегда было чуждо милосердие. Ничуть не бывало! Российских душегубов, на чьих руках кровь десятков замученных ими невинных жертв, не предают смерти, а милостиво содержат на бесплатном рационе, в три раза превышающем рацион пенсионера, беспорочно трудившегося на благо отечества полвека с гаком. Просто «нет пощады у судьбы тому, чей благородный гений…» и так далее, как справедливо отметил другой великий поэт. И тут ни прибавить, ни убавить. Что правда, то правда.

Удал не захотел последовать за Шибановым на тот свет, а за Курбским — в бой вместе с ливонцами против своих, русских. Он вскочил на своего добра коня и помчался в противоположную от шибановского маршрута сторону. Проскакав галопом Польшу и Германию, Удал с ходу влетел во Францию, по ней по инерции пронесся, как ветер, и смог затормозить только у самой итальянской границы. Здесь он остановился, осел, офранцузился, обитальянился и под именем виконта Уд д'Ала де Ла Панини записался в Иностранный легион французской армии, где и занялся привычным для себя делом — совершением подвигов. И вскоре Уд д'Ал де Ла Панини так наотличался во всех сражениях, что его бранная слава затмила славу сразу четверых великих воинов — Д'Артаньяна, Атоса, Портоса и Арамиса.

Разбогатев на военных трофеях, виконт решил обзавестись семьей и сделал предложение племяннице всесильного кардинала Мазарини. Знатная и богатая девица не смогла устоять перед таким завидным женихом и отдала ему руку, сердце и богатое приданое. А как же Удалова жена венчанная, лебедушка белая, княжна Долгоногая?! О ней он забыл начисто! Но забыл не злонамеренно, скрываясь от алиментов. Во всем был виноват князь Зубатов-Щербатов, который хотел сделать как лучше, удерживая Удала от отмечания памятных событий, предшествующих его женитьбе, а получилось как всегда, когда учетверенная порция (за знакомство, сватовство, смотрины и свадьбу) была принята зараз. Отшибло у молодого мужа память — и все дела! А вспомнил виконт Ла Панини об этом знаменательном матримониальном событии российского периода своей биографии только в глубокой старости, отдыхая от бранных трудов на заслуженной пенсии. Тогда у него нашлось время прочитать мемуары князя Курбского. Автор писал, что был у него любимый адъютант — боярский, а может, и княжеский сын Удал Панов, который и ему был как сын. И так Курбский своего адъютанта любил, что даже отпустил его в краткосрочный отпуск. Будучи в отпуске, боярский сын Удал Панов женился на воспитаннице князя Зубатова-Щербатова княжне Долгоногой. Но затем адъютант проявил черную неблагодарность в отношении своего начальника и благодетеля (вот и делай после этого людям добро!) и отказался отвезти письмо князя Курбского царю. Но этим необдуманным поступком только себе сделал хуже! Мог бы Удал прославиться, как Василий Шибанов, и про него написали бы потом стихотворение. А так этот неблагодарный свой счастливый шанс упустил. Никто ему не виноват!