Колесо Фортуны

– А жить чем?

– Это другое дело! Для того чтобы жить, есть и другие способы приобретать средства, имущество. Важно, что дворяне свободны, могут сами решать свою судьбу Говорят, этот манифест вызвал такой взрыв радости, что сенат обратился к императору с просьбой о разрешении поставить ему памятник из чистого золота. Император засмеялся и сказал, что, если у них такие излишки золота, он готов принять его в натуральном виде и найти ему лучшее применение. Ответ тоже, как видите, не свидетельствует о глупости монарха.

– Манифест тот, - сказал Григорий, - не император составил...

– Как бы ни составил, законом он стал, когда его подписал император.

– Манифест - бумага, за ней человека не видать...

А вот когда он изо дня в день кричит, командует - тут вся его начинка наружу вылезает.

– Какова же эта начинка?

– Какой она может быть у немецкого унтера? Солдафон, хам, пьяница, в спальной псов держит... Чего можно ждать от человека, если ,он крыс судил воинским судом и вешал за то, что игрушечных солдатиков погрызли?

– Когда это было? Когда он был подростком?

– В точности не скажу, но ведь было! А оно известно, чем такие шутки кончаются. Иван Грозный тоже поначалу собак да кошек вешал...

– Более серьезных прегрешений за императором нет?

– А пьянство?

– Он так много пьет? Не в обиду вам, - сказал СенЖермен Алексею, - судя по тому, как вы запиваете эту прекрасно приготовленную рыбу, вряд ли император выдержит состязание с вами.

– Куда ему - кишка тонка! Меня вот только Григорей, может, перепьет да этот подлец, Шванвич... И то - навряд! Не в том суть... Пей, да меру разумей. И коли ты император, так держись по-императорски.

– А как надо держаться по-императорски?

– Я там в точности не знаю, сам в императорах никогда не был, осклабился в своей сдвоенной улыбке Алексей.
– Ну, все-таки... Вот придумал он такую забаву:

приедет к кому-нибудь в гости из своих компанов, ну, ясное дело, напьются, а потом всей оравой вывалят в парк или там на лужайку, прыгают на одной ножке и норовят коленкой дружка дружке под задницу поддать, чтобы с ног сбить... Это что же, императорская забава?

– Да, - улыбнулся Сен-Жермен, - развлечение действительно не самое изысканное. Но я не знаю, намного ли оно хуже, чем нашумевшая в свое время свадьба шутов в Ледяном доме при императрице Анне. Во всяком случае, оно стоит дешевле... И это все?

– Неужели мало?

– Скажите, Грегуар, вы близки ко двору? Часто там бываете?

– Не так уж...

– Молодой император вас самого чем-то оскорбил, обидел? Или ваших братьев, близких?

– Нет.

– В таком случае нам следует оставить этот разговор.

– Но почему же?

– Вы хотите, чтобы я помог вам в случившейся беде.

Однако тут же говорите, что беда случилась не с вами, а с Россией. Вместо объяснения вы, простите меня, пересказываете лакейские сплетни об императоре, перечисляете его действительные и мнимые недостатки и пороки, до которых цальмейстеру Григорию Орлову нет никакого дела, они ему не мешают и мешать не могут. Поступки императора не мешают и не вредят России, а идут ей только на пользу. И у меня такое впечатление, что все ваши доводы - не ваши, а чьи-то злые и глупые выдумки.

Очевидно, за вашей тревогой стоит что-то серьезное, но вы не находите возможным рассказать истинные причины.

Я не хочу требовать от вас откровенности, если вы считаете ее невозможной. Но я не гадалка и не могу давать советов в деле, сущность которого от меня скрывают.

Григорий перевел взгляд на Алексея. Тот махнул рукой.

– Что уж, братушка, в прятки играть? Семь бед - один ответ.

Григорий кивнул, соглашаясь.

– От вас, саго padre, мне таить нечего. Я не хотел об этом говорить, потому как это не мой секрет. Не только мой...

– Здесь замешана женщина?
– спросил Сен-Жермен.

– Да.

– Императрица?

– Да...

– Вы что?.. Неужели вы близки с ней?

– Уж куда ближе...

– Ну-ну...
– покачал головой Сен-Жермен.

– Наш пострел везде поспел!
– сказал Алексей и захохотал.

– Да будет тебе! Какой тут смех?!
– рассердился Григорий.

– Да, неосмотрительно...
– помолчав, сказал СенЖермен.

Григорий стесненно развел руками.

У Григория Орлова было доброе сердце. Ко всем.

Но особенно к женщинам. Ему было их жалко. Он жалел их за то, что они слабы и хрупки, за то, что так легко ранимы, так часто и походя их обижают, терзают и мучают, за то, что мечты их столь часто оказываются обманчивыми, а надежды призрачными, за то, что так мало радости и так много горя выпадает им на долю, за то, что так зависят они от воли родных и от воли мужей, жалел за постылое одиночество и неприкаянность, за то, что муж изменяет или может изменить в будущем, за то, что некрасивы и потому незадачливы, за то, что красивы и так легко гибнут в погоне за мимолетным счастьем, за то, что бедны и ничего не могут, и за то, что богаты и потому не знают, что с собой делать, за то, что вянут и чахнут в безвестности, и за то, что, как Куракина, слишком на виду и не могут себе ничего позволить, за то, что муж жил слишком мало или живет слишком долго, стар и просто недостоин, за то, что возлюбленного нет, или он есть, но подлец... Словом, причины и поводы сочувствовать, жалеть и желать помочь находились всегда. Однако чем он мог помочь? Не вельможа и не богач зауряд-офицер, жил жалованьем, а больше долгами и надеждами. Он располагал только одним - добрым сердцем и уж его не щадил. Если можно так выразиться, он совал его кому попало, направо и налево, случалось, иногда двоим, а то и троим зараз, считая, что от него не убудет, а им - утеха и радость... Узнав об этом, женщины не могли его понять, обижались, ревновали, требовали верности, хотели владеть им единолично, но при всей своей мягкости и доброте он на то не соглашался. Не мог же он отдать себя целиком одной-единственной, а всех остальных оставить обездоленными?..

Кого жалеть, утешать и любить, выбирал всегда он сам. На этот раз выбрали его.

Потом, когда все уже произошло, Григорий не раз пытался проследить, восстановить в памяти, как это случилось, как зародилось то, что не могло померещиться даже в пьяном бреду, и все-таки возникло, развилось и произошло. Из таких попыток ничего не получалось. Все оказывалось сотканным из каких-то мимолетностей, неопределенных, шатких и как бы вовсе не обязательных случайностей. Ни об одной из них нельзя было с уверенностью сказать - вот с этого все началось, но каждая из них и все вместе исподволь, но неуклонно вели к тому, что должно было произойти и в конце концов произошло.

Бравый воин и бесшабашный гуляка, Григорий в свои двадцать пять лет повидал немало, вовсе не был похож на библейского Иосифа, и жене Потифара не пришлось бы его долго уламывать. Он немало наслушался историй о том, как Фортуна внезапно опрокидывала свой рог на какого-нибудь до тех пор ничем не примечательного человека, даже простого офицера, тот попадал "в случай"

при дворе, и у него начиналась совершенно сказочная жизнь. Подобного рода истории особенно действовали на юношеское воображение Григория в бытность его кадетом Санкт-Петербургского Шляхетского корпуса. С редкими оказиями из дома отец посылал свое родительское благословение, многочисленные поклоны родственников, скудные деревенские харчи, которые мы бы назвали сухим пайком, и меньше всего - целковых, которые требовались более всего, но кои и у самого родителя тоже водились не часто. В силу этого Григорию случалось подкармливаться у чужого котла и подголодовывать, а голодное воображение представляет себе сказочное изобилие и роскошь неизмеримо ярче, чем тупое воображение пресыщенных. Однажды это произошло даже на его глазах.

Григорию было шестнадцать лет, когда восемнадцатилетний кадет Бекетов оказался "в случае"... Случай был скоропалительный и почти столь же краткий, но шляхетский корпус еще долго лихорадило. В потаенных, с глазу на глаз, разговорах, а главным образом в воспаленных ночных мечтаниях, чуть ли не каждый сравнивал себя с Бекетовым, видел в себе достоинств значительно больше, чем в нем, и возносился в заоблачные выси несбыточных надежд...

Из Григория Орлова всю эту дурь очень быстро и без остатка вышибла служба в линейном полку. А война, во время которой Григорию довелось не раз заглянуть в бездонные, пустые глазницы Смерти, выработала у него нехитрую, вполне трезвую философию: больше жизни не проживешь, выше себя не прыгнешь. Так как в запасе второй жизни нет, эту надо прожить так, чтобы, по возможности, получать от нее удовольствия, а не неприятности. Не зря сказано - однова живем! Поэтому хрип без нужды надрывать незачем, заноситься в мечтаниях - зря теребить дущу, а копить деньги, дрожать над целковым - распоследнее дело: на тот свет ничего не унесешь.