Колокольня Кваренги: рассказы

— После первого съезда советов, — брякнул я.

— После речи собаки Троцкого?

— Именно.

— Харашо я ему ответил, — он опять затянулся, — «Видимое временно, невыдымоэ — вечно!» А это когда?

— На втором всесоюзном съезде ботаников, — меня уже понесло.

— Маладец, малшик! Ты льешь бальзам на мое горское сердце. Напомни-ка мне кое-что из моего в таком роде.

Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью больше — мыслью меньше — узнай они — все равно расстреляют. Я начал искать подходящую мудрость. В голове почему-то все время крутилось «Не потому ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?» или «После исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом». Все это как-то вождю не подходило. Наконец, я нашел у Гилеля.

— Если человек не становится больше, — произнес я, — он становится меньше.

Сталин мягко засмеялся:

— …Когда ему отрубают голову, — он с удовольствием провел ладонью по усам, — харашо сказано! Кажется, на заседании всэмырного Интернационала, 31-й год?

— Июль! — добавил я. Что мне было терять?

— Знойный июль, — сказал Сталин. — Что мне в тэбэ нравытся, малшык, то, что ты знаешь нэ просто мои мыслы, но маи лубымые мыслы. Ты их так хорошо собрал в своем сочинении, что я хочу его использовать в маей речи, посвященной Велыкому Октябрю.

— Служу Советскому Союзу, — я отдал салют. — Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием.

— Пачему «слушалы»? — насторожился Сталин. — А сычас?

— Сейчас мама с папой в Сибири.

Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил у себя в календаре. Затем испытующе посмотрел на меня:

— Пысать хочешь?

— Что? — не понял я.

Сталин неспеша сел, положил ногу на ногу, в черных сапогах его плавала моя потерянная морда.

— Выдышь ли, малшик, — начал он, — мои мысли, которые пересказываешь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли, которые излагает Цукельперчик.

Тогда впервые я услышал эту фамилию.

Сталин взял в руки мое сочинение, прочитал что-то про себя и добавил:

— Ай да Сталин, ай да маладэц!

Затем нажал кнопку на столе: — Цукельперчика! — приказал он.

Тут же раскрылись двери, и в них влетел запыхавшийся потный еврей, в блестящих макасинах и модном западном костюме с ручкой в руках.

— Все пышешь, джигит? — спросил Сталин. Голос его был полон иронии.

— Пишу, Иосиф Виссарионович, — голос Цукельперчика был тонок и дрожал.

— К какой дате?

— К Сталинской конституции! — Цукельперчик достал листок, — вот первые наброски.

— Асади коня! — сказал Сталин. — Слишком горяч скакун под тобой. Осади! — он указал в мою сторону. — Познакомься!

— Дмитрий.

Я встал, пожал руку, она была влажной.

— Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик? — поинтересовался Сталин.

— Ч-четыре, — ответил тот.

— И четыре пятилетки ты излагаешь маи мыслы скучно, вяло! У лудей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли, как суховей — розу. А мои мысли, которые излагает этот малшик, свежи, как воды арыка, и глубоки, словно артезианский колодец в Кара-Кумах.

Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.

— Не дрожи, — сказал Сталин, — у меня в глазах рябит. Скажи лучше, откуда ты их берешь — мои мысли?

— Из полного собрания сочинений, товарищ Сталин. 56 томов.

— Врешь! — Сталин побагровел. — Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! — Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение.

Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до высшей партийной школы он кончил хеддер и ешиву. Он говорил на иврите, идише и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.

Но он не сказал ничего — он был мудр, Цукельперчик.

Он только закачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:

— Да, это действительно кладезь, родник мудрости всего живого.

— Панымаешь, — сказал Сталин, — подойди блыже.

Цукельперчик приблизился.

Сталин выбил на его седую голову трубку.

— Если человек не становится больше, — произнес он, — он становится меньше! Иди! Займись партийным архивом…

Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел.

— С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты!

Теперь уже задрожал я.

— Я?.. Я не достоин…

— Я решаю, кто достоин, кто нет! — отчеканил Сталин.

— И потом, я хотел поступить в институт.

— В какой? — поинтересовался вождь.

— Международных отношений.

— Ты уже поступил, — Сталин начал вновь набивать трубку, и подытожил. — Завтра тебэ прынесут диплом с отличием…

…Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду — никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.

— Товарищ Головчинер?

— Да, — сказал дед.

— Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука можете не волноваться. Ясно?!

— Не совсем, — сказал дед.

— С ним все в порядке. Больше мы ничего сказать не можем.

И трубку повесили.

Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи: деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов, ему подавали пасхальное вино в кошерном сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло. Дед сидел напротив Петропавловской крепости, в вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичевского ребе в золотых переплетах.

— Майн Гот! — вскрикивал он. — Какие мысли! И не с кем поделиться!

Квартиру его приходили убирать. Мацу доставляли из Иерусалима.

Фаршированную рыбу — из Бруклина. Дед ничему не удивлялся — он привык ждать радости. Он, в общем, всегда верил в чудеса — но в такие!!!

Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них с затасканными баулами появились мои папа и мама.

Дед снова не удивился.

— Я слышал стук колес вашего поезда, — сказал он, не отрываясь от книг.