Колокольня Кваренги: рассказы

— Лучше быть пингвином, чем евреем, — сказал отец.

— Это потому, что ты всю жизнь провел с пингвинами.

— Благородные создания, — сказал отец.

— В пустыне не водятся пингвины, — сказал Исаак.

— Куда ты собрался? — спросил Абрам.

— Туда, где тепло, — ответил тот, — мне морды львов приятнее морд тюленей, и желтизна бархана дороже белизны айсберга.

— Что ты понимаешь в пустыне, — сказал отец, — Иван в Израиле еще хуже Абрама на льдине, одумайся, пойди лучше…

— В торговый? — спросил Исаак.

— Ты скотина! — сказал отец.

— Проснись, папа, — сказал Исаак. — Ты всю жизнь сосал лапу, как белый медведь. Жизнь твоя — зимовка! А сейчас весна. Выйди из берлоги, отец.

— Зачем? — сказал Абрам.

— Чтоб стать евреем.

— Все отморожено, — сказал тот, — поздно, все отморожено.

— Абрам стал евреем в 70! У тебя в запасе 14 лет.

— Абрам жил в пустыне, я — во льдах. Все еврейское, что было ж мне, — все замерзло.

— Там тепло, — сказал сын, — ты оттаешь…

— Я плавучая льдина, — сказал Абрам, — они плывут неизвестно куда…

Они долго молчали.

— Сколько лет жил твой Абрам? — наконец спросил отец.

— Девятьсот, — ответил сын.

— У него еще оставалось время побыть евреем… Что я там буду делать? — спросил он. — Там нету льдов, я не успел их продать.

— Там очень вкусное мороженое, — ответил Исаак.

В ЭТОТ ДЕНЬ НИГДЕ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ…

Черт меня дернул рассказывать ему мифы Древней Греции. Наверное, это случилось потому, что я не знал, о чем с ним говорить. Гуляли мы редко — то я кончал пьесу, то начинал сценарий, но в основном слонялся в поисках темы, что было самым трудным, хотя все вокруг утверждали, что темы валяются под ногами.

— Оглянитесь, — говорили мне, — и вы увидите…

Я все время оглядывался и видел много тем, но их уже нашли другие, а мне хотелось найти свою… И поэтому мы прогуливались не чаще раза в месяц.

Каждый раз я не знал, о чем с ним говорить. Мы, конечно, могли бы побеседовать об Андрее Фомиче, этом дальтонике, снимающем цветные фильмы, который забодал мой очередной сценарий…

Но, во-первых, он не знал, кто этот Андрей Фомич; во-вторых, что такое дальтоник, и, в-третьих, у каждого порядочного человека впереди маячит свой Андрей Фомич — а мой сын рос порядочным…

Я не помню ни сказок, ни притч, ни былин, все это я начисто позабыл к окончанию университета, и единственное, что еще держалось в голове, это несколько моих последних пьес и два-три свежих анекдота; поэтому обращение к мифологии было вполне закономерно.

Мифологию, если быть откровенным, я тоже не знал, легко путая кто и чем из богов заведовал, кто на ком был женат и, вообще, какому богу молится… Но совсем недавно, в очереди к дантисту, от нечего делать я прочел миф о некоем Хароне, перевозившем души умерших через реку Стикс…

— Ну, мы долго будем молчать? — спросил сын. — Может быть ты мне что-нибудь расскажешь?

«Так говорить с отцом — это хамство! — подумал я. — Мы были не такими… А с другой стороны, именно такой заткнет глотку своему Андрею Ильичу… За себя и за папу!..»

— Я жду, — сказал сын.

Я откашлялся, посмотрел на него и начал. Рассказывал я плохо и сбивчиво. Я путал места и время действия, мешал в кучу Орфея, Зевса, Эвридику и Посейдона. Наконец, я замолчал. Все, что знал, я честно выдал.

Он шел рядом, время от времени заходя в лужи, и молчал.

Начиналось самое страшное — вопросы.

Я, конечно, привык отвечать на разные вопросы. Кто был автором хотя бы одной вещи, знает, какие подчас вопросы задают ему. И все-таки я побаивался.

Он остановился посреди большой лужи и спросил:

— А почему Эвридике нельзя было оглядываться?

— Немедленно выйди из лужи! — приказал я.

Это был хитрый маневр — если бы он не вышел, я бы ему ничего не ответил и молчал до самого дома. Но он, как назло, вышел.

Надо было выкручиваться.

Он стоял на сухом месте и нахально смотрел на меня. Похоже было, что он догадывается, что я не знаю, почему нельзя было оглядываться.

А, действительно, почему нельзя было оглядываться?..

— А потому, — ответил я, — что это — аллегория. Понимаешь? Настоящий человек должен смотреть вперед, только вперед. Годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад. Понял?

Он еще немного постоял, а затем вернулся в лужу.

— В чем дело? — сказал я. — Что происходит?..

— А река Стикс — глубокая? — спросил он.

— Очень, — ответил я, — очень глубокая.

— Глубже этой лужи?

— Что ты сравниваешь!

Он немного помолчал и уточнил:

— А в ней можно утонуть?

— Да, — ответил я, — очень легко.

— Даже если хорошо плаваешь?

— Да, даже если очень хорошо… Такая река…

Он вышел из лужи, подошел ко мне и взял за руку.

Это было серьезно — за руку он брал в редких случаях.

«Кретин! — сказал я себе, — чего ты болтаешь?! Раз в жизни вышел пройтись с ребенком…»

Я неестественно захохотал и стал прыгать на одной ноге, периодически повторяя: «А ну, кто быстрее…»

Он смотрел на меня, как на идиота. Впрочем, наверное, на меня и нельзя было иначе смотреть.

Я еще немного попрыгал и остановился.

— Посмотри, какая собака, — тогда сказал я. — Ты наверняка не знаешь, что это за порода.

— А Харон всех умерших перевозит? — спросил он.

— Это — колли, — сказал я, — колли, шотландская овчарка! Ты же знаешь эту породу… Для чего я тебе купил атлас пород собак? Для чего?!

— И Игорька он перевез?